Стало сыро и холодно. Семенов застегнул пальто, глубоко надвинул на голову фуражку, так что уши жалко оттопырились, точно у летучей мыши, и встал.
– Я домой… – сказал он. – Холодно… А ты, Соня, пойдешь?
– Нет, – задумчиво ответила тоненькая, как былинка, девочка, все время неподвижно сидевшая над самым обрывом.
– Ну, как хочешь… – мутным голосом, равнодушно сказал Семенов… – Холодно. Приходи ко мне, Ланде!
– Хорошо, – ответил Ланде.
– До свиданья!
– Что? – машинально отозвался Молочаев.
– Задумался, художник! До свиданья!
Семенов болезненно сгорбил спину и медленно пошел вдоль бульвара.
– Слушай, Леня… – тихо заговорил Ланде, и было видно, что думал он все время об этом. – Надо помочь тем…
– Да, что можно было – сделали. Средств нет никаких!
Ланде встал.
– Где же никаких?.. – сказал он задумчиво. – Ты приходи ко мне завтра… А теперь я пойду. Меня мама ждет.
Скоро стало совсем холодно. И земля, и небо, и вода, и лица людей – все голубело от холодного света луны и казалось прозрачным и холодным, как голубой лед. Шишмарев с Соней пошли в одну сторону, а Ланде, Молочаев и Марья Николаевна – в другую.
– Я с вас этюд напишу! – сказал Молочаев, близко наклоняясь к самому лицу Марьи Николаевны, ярко освещенному луной.
– Хоть два! – засмеялась она, и глаза у нее вспыхнули веселым гордым удовольствием.
Ланде поднял голову, посмотрел на них и сказал:
– Это хорошо…
Ему хотелось сказать: «Это хорошо, что вы оба такие молодые, красивые и что вы влюблены друг в друга!» Но он не сказал и только улыбнулся.
– Что же вы думаете устроить для рабочих? – вспомнив и делая серьезное лицо, спросила Марья Николаевна.
Ланде слегка развел руками.
– Особенного ничего… а так, на первое время… у меня деньги есть.
Молочаев посмотрел на него, и от его освещенного луной худого, некрасивого, с большими прекрасными глазами лица на художника повеяло простой и несокрушимой решимостью. Чувство неприятной, неопределенной зависти шевельнулось в Молочаеве, точно поежился под лучом света в глубине души его какой-то притаившийся мутный дух.
– Отдадите? – недоверчиво кривя губы, спросил он.
– Да, – ответил Ланде.
– Все? – с выражением нехорошей шутки опять спросил Молочаев.
– Не знаю, право, голубчик… – добродушно и раздумчиво, точно советуясь с ним, ответил Ланде. – Может, и все… как нужно будет.
– А у вас-то их много ли? – с деланной иронией сказал Молочаев.
«Оригинальничает тоже!» – подумал он и, чувствуя, что из зависти к нему-то думает неправду, озлобился.
Марья Николаевна внимательно смотрела на Ланде.
– У меня…
Ланде поправил фуражку и спокойно сказал:
– Не очень… четыре тысячи есть.
И опять Молочаев нехорошо подумал: «А эффектную паузу выдержал!»
Потом нечаянно посмотрел на Марью Николаевну и забыл про Ланде.
– У вас лицо с картин Штука, когда вы смеетесь или задумываетесь! – сказал он восхищенным, искренним голосом, а глаза у него жадно заблестели.
Марья Николаевна засмеялась, и при луне на мгновение ярко и таинственно забелели белые зубы в резко очерченных полуоткрытых губах. Ланде посмотрел на нее и увидел, что лицо у нее точно – белое, сильное и нежное, и жестокое, как на картинах Штука. И вся она была такая высокая, стройная и сильная, и пахло от нее чем-то свежим и возбуждающим.
– Так все им и отдадите? – пряча лицо от Молочаева, спросила Марья Николаевна Ланде.
– Так и отдам! – радостно и ласково улыбаясь ее красоте и ясным глазам, сказал Ланде.
