Ланде посмотрел, как тяжело и крепко шагал он корявыми мужицкими ногами и прибавил:
– Скверная у вас тут служба: людей стеречь!
– Так точно! – так же охотно ответил Сидоров.
– Лучше бы землю в деревне пахать! – продолжал Ланде, жалея его.
– Что ж, – сказал Сидоров, – и землю пахать хорошо.
От его охотного и веселого голоса и Ланде стало весело.
– Отчего Ткачева до сих пор не выпускают? Ведь его уже оправдали?
– Не идет ен сам! – улыбаясь, ответил Сидоров.
– Почему? – удивился Ланде.
– «Некуда мне, говорит, идти…» История! Чудак человек!
Ланде задумался, и скорбная тень легла ему на лицо и на душу.
Они уже прошли двор и пошли по узкому сводчатому коридору; тут было странно темно после яркого солнечного света на дворе; везде был холодный, грязно-белый камень и зеленое старое железо.
Из двери в дверь безучастно и лениво ходили грязно и безобразно одетые люди, молодые и старые, но все с одинаково бескровными, нездоровыми, опухшими лицами. Недружелюбно наглыми глазами они провожали Ланде, останавливаясь у стен, а потом безучастно, как тени, уходили куда-то в глубь сырых коридоров, и было что-то опасное, страшное в этих бессмысленных, равнодушных движениях. В одной камере кто-то старался петь, и было видно, что он нарочно тратит на это больше сил, чем надо, и самое пение походило больше на проклятие, – такой дикий был мотив и столько в нем скверных слов.
– Ткачев! – споро крикнул Сидоров вдоль по коридору.
– Эй, Ткачев!.. Эй… ты!.. Тебя!.. Чуешь! – нестройно закричали несколько голосов, точно обрадовавшись предлогу прокричать не зря, а для какой-то надобности.
На пороге одной камеры показался человек в большой, не по росту, арестантской куртке, худой, черный. Смуглое, скуластое лицо его смотрело на Ланде сумрачно и недоверчиво.
– Я к вам… – доверчиво улыбаясь и точно стараясь этой улыбкой стать ближе и понятней Ткачеву, сказал Ланде и протянул руку.
Ткачев неловко, как будто и не удивившись его приходу, подал свою.
– Я с вами хотел поговорить… – прибавил Ланде. Ткачев еще недоверчивее посмотрел на него, прикусил тонкую, сухую губу, потом нехотя отступил в сторону и назад шага два и сказал надтреснутым, глуховатым голосом:
– Я тут живу… вот…
Ланде вошел за ним в одиночную камеру. Это была сводчатая комната, такая низкая, сырая и затхлая, что странно было думать, что в ней живет большой человек, а не какое-нибудь маленькое, трусливое животное.
Ткачев подумал, нахмурился и подставил Ланде табуретку.
– Садитесь, пожалуйста… – сказал он с неопределенным выражением.
Ланде сел и мягко смотрел на Ткачева.
– Что вам от меня угодно? – беспокойно хмурясь под его взглядом, спросил Ткачев.
Когда он хмурился, лицо его принимало не суровое, а жалкое выражение, какое бывает у обиженных детей.
– Мне ничего не угодно… – добродушно возразил Ланде. – Я просто узнал о вас и пришел.
– Зачем же? – недоверчиво пробормотал Ткачев.
– Так. Мне стало больно, что вы так озлоблены и несчастны; я и подумал, что, может быть, вам будет легче, если я приду…
– Сострадание?.. Не нуждаюсь! – отрывисто и глухо возразил Ткачев и отвернулся к окну, перебирая по краю стола грязными худыми пальцами.
Ланде тихо взял Ткачева за руку.
– Зачем вы так говорите?.. Ведь это неправда… Ведь вы и несчастны, и озлобились, и украли только потому, что мало видели сострадания и любви в своей жизни. Я пришел к вам без всякой задней мысли, с открытым сердцем, с искренним желанием вам чем-нибудь помочь… Зачем же вы меня обижаете?
