Минут через двадцать, в приемной аббата, Руалд вновь обрел спокойствие – идущее от смирения, от сознания своей слабости и первородной греховности всякого человека. Однако он не переставал обвинять себя:
– Заботясь лишь о собственных потребностях, я был предубежден против нее. Неужели я оказался способен порвать узы любви, длившейся пятнадцать лет, и через год уже ничего не чувствовать? Мне стыдно, что, глядя на останки этой женщины, я вынужден сказать: не знаю. Может быть, это Дженерис, а может быть – нет. Но в любом случае, почему и как это случилось – мне не известно. Знаю только, что в моем сердце ничто не шевельнулось – да и могут ли кости сказать что-нибудь определенное?
– Но кое-что они все-таки говорят, – строго промолвил аббат. – Ее похоронили в неосвященной земле, без погребальных обрядов, тайно. Из этого легко заключить, что умерла она, не вкусив святого причастия и при загадочных обстоятельствах, возможно, в присутствии какого-то человека. Наша обитель должна похоронить ее по-христиански, чтобы душа ее наконец упокоилась с миром, а мирские власти должны провести дознание причины ее смерти. Ты дал свои показания, и я верю, что ты не знаешь, кто она такая. Но поскольку ее нашли на земле, где вы с ней жили, неподалеку от дома, который жена твоя почему-то покинула и больше туда не возвращалась, то естественно, что у господина шерифа будут к тебе вопросы, как и ко многим другим.
– Конечно, отец мой, – кротко сказал Руалд, – я отвечу на все обращенные ко мне вопросы охотно и откровенно.
Так он и поступил, отвечая шерифу с подчеркнутой готовностью, словно бичуя себя за грех невнимания к чувствам жены: он только сейчас осознал, что в то время, как он радовался исполнению своего горячего стремления, она вкушала яд горечи и утраты.
– Это чистая правда, – говорил брат Руалд, – я был уверен, что встал на стезю, по которой призван идти, и делал все, чтобы достичь своей цели. Но вот что дурно: я пребывал в радости, а она в это время была несчастна. А теперь наступил день, когда я не могу четко вспомнить ни ее лица, ни всего ее облика. В глубине души меня и раньше мучило, что я был несправедлив к ней, но я так долго не обращал на это внимания. И вот теперь это ощущение своего греха полностью овладело мною. Где бы Дженерис сейчас ни находилась, она отомщена. В первые месяцы, когда я пришел в монастырь, – в голосе Руалда послышалось раскаяние, – я даже не молился о том, чтобы на нее сошли мир и спокойствие. Я был так счастлив здесь, что почти забыл об ее существовании.
– Однако известно, что ты дважды посетил ее, – сказал Хью, – после того, как стал послушником.
– Да, это так. Мы ходили к Дженерис вместе с братом Павлом – он может подтвердить. Мы отнесли ей то, что наш настоятель позволил передать ей в качестве средств к существованию. Все было сделано по закону – уже при первом посещении.
– Когда именно?
– В прошлом году, двадцать восьмого мая. А второй раз мы пошли туда в первых числах июня – это было после того, как я продал свой гончарный круг, инструменты и еще кое-что – и вырученные деньги я передал ей с правом ими распоряжаться по собственному усмотрению. Я надеялся, что она, может быть, уже смирилась, простит меня и отпустит с миром, но этого не случилось. К этому времени она, кажется, уже возненавидела меня. Когда мы пришли во второй раз, она бросила мне в лицо злые, жестокие слова, не пожелала притронуться к тому, что я ей принес, и крикнула, что я могу убираться вон, что у нее есть любовник, достойный ее любви. Словом, любовь, которую когда-то она ко мне питала, превратилась в ярость.
