Так и не отходила бы от окна своей меблированной комнаты в старинном Замоскворечье Плевицкая, все смотрела, смотрела бы на эти белые колдующие хороводы, на притихшую запушенную улицу, по которой с храпом проносятся рысаки в дымке дыхания и снега, и бормочут, смеются, куда-то спешат бубенцы.
И вот за окном другого дома заснеженный Петербург.
Просторный светлый покой Федора Ивановича Шаляпина, светлая парчовая мебель, ослепительная скатерть на широком столе и рояль, покрытый светлым покрывалом. За роялем Федор Иванович разучивает с Плевицкой песню «Помню, я еще молодушкой была».
Сидя на диване в черной шелковой ермолке, Константин Коровин делает карандашный набросок.
Как песня закончилась, встал Шаляпин, схватил певицу своей богатырской рукой, да так, что она затерялась где-то у него под мышкой. И поплыл его мощный соборный голос:
– Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, я слобожанин, не деревенский.
И попросту, будто давно с нею дружен, он поцеловал ее.
– Ты заметил, Федя, – подал свой голос Коровин, – у Плевицкой расширяются зрачки, когда поет. Это значит, душа горит, это и есть талант.
Великолепный зал Курского дворянского собрания, как пчельник, гудит от толпы.
В артистическую то и дело стучат, но никому не попасть.
– Просим пожаловать, но после концерта, – заслоняет собою дверь импресарио.
– Телеграммку примите! – просит жалобно чей-то голос.
– Ни телеграмм, ни писем, все по окончании, господа!
А Плевицкая не отходила от зеркала и так прихорашивалась, что горничная заметила:
– Уж так вы хорошо выглядите, словно к венцу.
– А мне, Машенька, все кажется, что не так я хороша, – вздохнула Плевицкая.
– Хороша, хороша, уж куда лучше!
– И сердце сжимается. Ну, право, как у невесты. Уж скорей бы звонок!
Зал загремел от рукоплесканий.
Плевицкая нашла родное побледневшее от волнения лицо старушки-матери во втором ряду. Поклонилась публике направо и налево, а матушке ниже всех и в особицу.
Акулина Фроловна поняла, заулыбалась, привстала в свой черед и поклонилась дочери прямо с места.
Все головы повернулись в сторону матушки. По залу пронесся шепот:
– Это ее мать, мать.
И еще сильнее загремел зал от рукоплесканий…
На другой день к Плевицкой приходили винниковские земляки.
– Здорово, Дежка, ты «Комариков»-то разделала!
– Чисто по-нашему, по-деревенски!
– Так и сияла вся, а серьги и жарелки на шее, как молонья, сверкали. Загляденье!
– А как вам мой аккомпаниатор? – поинтересовалась Дежка.
– Это который же будет?
– А вот профессор Иодко, виртуоз на цитре.
Крестьяне-земледельцы переглянулись. Один откашлялся.
– Эфтот барин с бородкой, что ли?
– Какой, какой, – заволновались другие, – в черной кацавейке который?
– Да, он самый!
– Этот, что с хвостиком позади?
– Да!
– Сидел на стуле, ровно… козел.
– А скрипел чисто немазаная телега, – подхватили другие.
– Как – «скрипел»? Он на цитре…
– И до того, Наденька, скрипел, аж невмоготу.
– Ах, да что вы, мои милые, это такой чудесный инструмент, и какой искусный музыкант, профессор Иодко, право же!
– Да что же мы, голубушка ты моя, разве сами не слышали? Пастух Давыдушка, глухой-от, на дудке куда серьезнее высвистывает!
– А про гармониста Ваньку Юдича и говорить неча, – заключил состарившийся Якушка. – Тот как заиграет, суставы ходором ходят!
А днем побывала Плевицкая и в Троицком девичьем монастыре, из которого убежала когда-то в мир. Ласково встретили ее монахини, угощали чаем, расспрашивали об ее успехах.
