Он любил деревенские кладбища. Здесь, на тихих небольших погостах, среди крестов, памятников и засохших цветов ему было хорошо и спокойно. Смерть не пугала его. Он часто о ней думал; она представлялась ему не страшным обрывом в пропасть, а обретением покоя, отдыхом. «Устал я жить, зову покой и смерть»… «Отрадно спать, отрадней камнем быть…»… «И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять». Да, это было бы хорошо. Кстати здесь, через стену от кладбища, часто играли дети.
Теперь, когда он дышал ровнее, боль в боку отступила. Собственно, в чем виновата Анна, Кит? Уйти с работы тебе пришлось бы в любом случае, это был вопрос времени. Ты же понимаешь, что с твоим характером ты не мог оставаться на государственной службе. Судьба каждого человека определяется его поступками; а поступки – характером. А чем определяется характер? Наследственностью. Еще волей и отчасти воспитанием. Тогда получается, что все в значительной степени предопределено этой самой наследственностью, – наличием или отсутствием неких качеств? А как же свобода воли? И, кстати, чем определяется воля: характером или воспитанием?
Черт, откуда я знаю! Воля определяется Шопенгауэром! Посредственный каламбур, Кит. Ничего, для деревенских покойников сойдет. Никогда не мог осилить философию. Еще с университета, едва заслышав «оно», «единое», «иное», начинал нервно чесаться, как одолеваемая блохами собака. В конце концов, все эти философские категории: пространство, время, субстанция, акциденция сходятся здесь, на кладбище. Разве нет?
***
Да, я знаю, что и Цезарь, и последний бродяга одинаково ответственны за свою судьбу, за свои взлеты и падения. Палач, рубящий голову, или убийца, вонзающий нож в спину, – всего лишь ставят точку в конце строки, но строка эта всегда написана тобой и никем иным. Разница между сильным человеком и слабым лишь в том, что сильный это понимает, а слабый винит в своих несчастьях окружающих и обстоятельства.
Понимаю, что оказался в тюрьме не из-за Анны и не из-за тех дурацких документов. Формально, с точки зрения закона, нарушения в «Наружной рекламе» меня не касались; прокуратура не имела права меня арестовывать, но ей отдал распоряжение губернатор. В те годы от губернатора зависело назначение областного прокурора; прокурор желал перед ним выслужиться, а губернатор жаждал меня убрать…
Нет, Кит, ты не прав. Дело не в губернаторе. Суть в том, что в стране наступили другие времена, сменились нравы. Чиновники еще при Ельцине воровали так, что брала оторопь; они вошли во вкус, они хотели большего. Демократия им мешала; свободная пресса кусала их, не давала покоя. Новая власть разделяла их чаяния, она готова была закрыть глаза на грабеж и мародерство, но требовала от них безоговорочного подчинения. Она их нагибала, по ее любимому вульгарному выражению. И подавляющее большинство нагнулось, не задумываясь. Какая разница, как воровать, лишь бы воровать! И большинство получило индульгенции, а жалкое меньшинство уехало за рубеж, впрочем, тоже не с пустыми руками.
Губернатор нагнулся и раздвинул ягодицы одним из первых. А ты не пожелал нагибаться; в этом, собственно, и заключалась суть конфликта. Заметь, Кит, не конфликта между тобой и губернатором, а между тобой и всеми остальными. Ведь в мэрии к тому времени тоже уже не чаяли от тебя избавиться. Ты стал всем чужим, Кит. Разве ты это не понимал? Понимал, но… короче, да, тут я малость не рассчитал, признаю…
