Струна слишком долго была в напряжении и лопается.
Клавдий усаживает меня на постель и отлучается за стаканом воды.
Я утираю слезы рукавами, и вытаскиваю из сумки небольшой бумажный пакет, что мне выдали в центре. Вернувшись, мой жених придирчиво разглядывает содержимое, а я пью воду рваными, судорожными глотками. Капли стекают у меня по подбородку, но я этого не замечаю.
– Что это значит? – беспомощно роняет Клавдий, – Юлия…
– Я и без тебя знаю, как меня зовут, – не сдерживаюсь я, – ты же сам все понимаешь!
– Нет, милая, – возражает он, – не понимаю. Это…
– Это вещи Фаустины, – почти кричу я, – их отдали мне, потому что больше некому! Она указала меня, как родственницу, когда пришла к ним, пришла добровольно, и…
– Она умерла, – озвучивает Клавдий.
Он отдергивает руки от пакета, словно в нем не вещи, а разделанный труп самой Фаустины.
– Ее убили, – уже тише говорю я, – убил какой-то выблядок. Ведь они же ни за что не отвечают! Им нет дела, что за людей они допускают до размножения. Главное, чтобы у него стоял чертов хер, а вот проверить, все ли в порядке у него с головой – да кто станет этим заниматься?! Он же не головой будет делать детей!
– Пожалуйста, не выражайся, – просит меня жених.
Он отходит к окну и с опаской смотрит на улицу. Мне мерещится в нем желание задернуть шторы, чтобы отгородиться от внешнего мира, но шторы отсутствуют. Они под запретом в Империуме. «Фациес Венена» должны знать, что все погасили свет и спокойно спят в своих постелях, а не вынашивают ночи напролет планы заговоров и бунтов.
– Но его хотя бы накажут? – осторожно спрашивает Клавдий. Он почти шепчет, боится, что его кто-то услышит. Поди воображает себе, что в стены встроены подслушивающие устройства и любое крамольное слово тут же внесут в личное дело.
Но в Империуме нет никаких подслушивающих устройств, а располагаем мы только самыми допотопными технологиями. Говорят, что большую часть подобных вещиц уничтожили тогда же, когда и летательные аппараты из какого-то почти суеверного страха. Говорят, все же что-то осталось, а еще, что в подвалах тайной полиции есть целые секретные лаборатории, где разрабатывают всякие хитрые штучки, вроде приборов для слежки, человекоподобных машин и оружия массового поражения.
Говорят… говорят, говорят.
А мы слушаем, ведь зачем нам какие-то приспособления, когда куда надежнее самим друг за другом следить?
– Не сомневайся, – злобно заверяю я, – в «Фациес Венена» его заставят сожрать собственные яйца за убийство детородной женщины.
Клавдий мученически морщит брови, но больше не просит меня осторожнее выбирать выражения.
– Но что это изменит? – упавшим голосом продолжаю я, – ничего. Ничего не изменит. Это не вернет Фаустину… она… Юпитер…
– Ох, милая… – снова вздыхает он, – мне так жаль…
Он порывается опять меня обнять, но я предупреждающе выставляю перед собой руки. Печаль и гнев во мне сменяются каким-то отупением. Мне хочется свернуться, обхватить ноги, прижать колени ко лбу и обратиться в камень в таком состоянии. Лежать, как ископаемая раковина на морском берегу.
– А мне как жаль, – говорю я.
Я складываю пакет с вещами Фаустины обратно в сумку. Мне совестно расплескивать свой яд рядом с ними. Это непочтительно в отношении ее памяти. Она знала, на что идет. Она храбро приняла свою участь. А во мне слишком много противоречий для ангельской кротости.
Клавдий садится на кровать, но чуть поодаль, больше не пытаясь вторгнуться в крошечную крепость скорби, что я тут построила.
