– Я даже ни разу не выстрелил из винтовки, – с горечью произнес он.
Он снял носки, у него были по-детски маленькие нежные ступни, пересеченные полосками грязи.
– Приму-ка я ножную ванну.
Он смочил правую ступню, взял ее в руку и начал тереть. Грязь сходила шариками. Вдруг он снизу посмотрел на Матье.
– Они нас найдут, да?
Матье кивнул.
– И уведут к себе?
– Скорее всего.
Пинетт яростно растирал ногу.
– Без этого перемирия меня так легко не одолели бы.
– Что бы ты сделал?
– Я бы им показал!
– Какой бычок! – усмехнулся Матье.
Они улыбнулись друг другу, но Пинетт вдруг помрачнел, и в его глазах мелькнуло недоверие.
– Ты сказал, что мы тебе отвратительны.
– Я не имел в виду тебя.
– Ты имел в виду всех.
Матье все еще улыбался.
– Ты со мной собираешься драться?
Пинетт, не отвечая, наклонил голову.
– Бей, – предложил Матье. – Я тоже ударю. Может, это нас успокоит.
– Я не хочу причинять тебе боль, – раздраженно возразил Пинетт.
– Как хочешь.
Левая ступня Пинетта блестела от воды и солнца. Они оба на нее посмотрели, и Пинетт зашевелил пальцами ноги.
– У тебя забавные ступни, – сказал Матье.
– Совсем маленькие, да? Я могу взять коробок спичек и открыть его.
– Пальцами ног?
– Да.
Он улыбался; но приступ бешенства вдруг сотряс его, и он грубо вцепился в лодыжку.
– Я так и не убью ни одного фрица! Скоро они припрутся, и им останется только меня задержать!
– Что ж, это так, – сказал Матье.
– Но это несправедливо!
– Это ни несправедливо, ни справедливо – это просто факт.
– Это несправедливо: мы расплачиваемся за других, за парней из армии Кора и за Гамелена.
– Будь мы в армии Кора, мы поступили бы так же, как они.
– Говори за себя!
Он расставил руки, шумно вдохнул, сжал кулаки, и надувая грудь, высокомерно посмотрел на Матье:
– Разве у меня такая рожа, чтобы удирать от врага?
Матье ему улыбнулся:
– Нет.
Пинетт напряг продолговатые бицепсы светлых рук и некоторое время наслаждался своей молодостью, силой, храбростью. Он улыбался, но глаза его оставались беспокойными, а брови нахмуренными.
– Я бы погиб в бою.
– Так всегда говорят.
Пинетт улыбнулся и умер: пуля пронзила ему сердце. Мертвый и торжествующий, он повернулся к Матье. Статуя Пинетта, погибшего за родину, повторила:
– Я бы погиб в бою.
Вскоре энергия и гнев снова разогрели это окаменевшее тело.
– Я не виноват! Я сделал все, что мне предписали. Не моя вина, что меня не смогли толком использовать.
Матье смотрел на него с какой-то нежностью; Пинетт был прозрачным на солнце, жизнь поднималась, опускалась, вращалась так быстро в голубом дереве его вен, он, должно быть, чувствовал себя таким худым, таким здоровым, таким легким: как он мог подумать о безболезненной болезни, которая уже начала его глодать, которая согнет его свежее молодое тело над силезскими картофельными полями или на автодорогах Померании, которая заполнит его усталостью, грустью и тяжестью. Поражению учатся.
– Я ничего ни у кого не просил, – продолжал Пинетт. – Я спокойно делал свою работу; я не был против фрицев, я их в глаза не видывал; нацизм, фашизм – я даже не знал, что это такое; а когда я в первый раз увидел на карте этот самый Данциг, я был уже мобилизован. Ладно, наверху есть Даладье, который объявляет войну, и Гамелен, который ее проигрывает. А что там делаю я? В чем моя вина? Может, ты думаешь, они со мной посоветовались?
Матье пожал плечами:
– Уже пятнадцать лет все видели, что война приближается. Нужно было вовремя умело взяться, чтобы избежать ее или выиграть.
