– А что за мужики такие, нехорошие? – продолжил расспросы Черкасов.
– Да не знаю. С виду вроде приличные, не оборванцы, но на рожи взглянешь – перекреститься захочется. Я уж встал, как есть, в калитке, говорю – не пущу, шли бы вы отседова. А тут выходит Николай Михалыч, говорит – пусти. Я ему – как же я пущу-то, вы на них гляньте, вашбродь! А он меня дураком обозвал, говорит – то знакомцы мои, пусти. Вот так вот.
– И часто они ходили?
– Да, нет! Раза три-четыре всего и видел.
– А вчера?
– Нет, вчера не приходили.
– И рядом не крутились?
– Нет, что вы, я б заметил, у меня тут даже муха без спроса не пролетит, уж улицу свою я знаю.
– А вчера что Николай Михайлович весь день делал?
– Эт не скажу, я ж все во дворе больше, так что что он там дома делал не знаю. Забегал к нему днем паренек какой-то, с запиской. Сам Николай Михалыч сидел весь день у себя, а ближе к вечеру, как солнце уже садиться начало, выходит, весь разодетый, такой. Извозчик его уже ждал у ворот. Николай Михалыч сел и уехал. Я уж не стал спрашивать, куда – отучился. А то пару раз, вишь, пытался, да по шапке получил. С тех пор и не видал.
– А что за паренек?
– Да не знаю. Говорит: «Дяденька, а здесь учитель Нехотейский живет? Меня записку ему передать послали». Безобидный малец. Я позвал слугу учительского, тот забрал записку и унес наверх. Больше ничего не знаю.
– А на записке не было указано, от кого она? И была ли она запечатана?
– Нет, ничего не написано, и печатей никаких не было. Так, сложенный пополам лист.
– Спасибо за помощь! А звать-то тебя как?
– Василием, вашбродь, Семенов сын я.
– Спасибо еще раз! Если вспомнишь еще чего – найди меня в 1-ой части, а если я уйду куда-то – оставь весточку. Спроси Черкасова, Константина Алексеевича.
– Будьсделано! – браво отрапортовал дворник.
Гороховский, к этому времени, закончил допрос кухарки, и, судя по взглядам, которые на него кидала баба, оставил о себе неизгладимые впечатления. Ничего толкового, к сожалению, она добавить к рассказу дворника не смогла – да, барин был грубый, капризный, скаредный, и пропадал иногда ночами. Дальше настал черед слуги. Парня звали Дмитрием. От Черкасова не укрылись его хитрые, бегающие глаза и некоторая развязность манер. Константин опять отметил про себя, что парень не похож на слугу в учительском доме. Голос у Дмитрия оказался на удивление басовитым.
– Чем вчера Николай Михайлович занимался?
– Да ничем таким особенным. Они-с проснулись поздно, когда уже совсем рассвело. Потребовали завтрак. Манька-то уже сготовила, я просто поднял и стол накрыл.
– Манька – это кухарка?
– Она самая.
– Хорошо. А дальше?
– А дальше они-с работали. Закрылись в кабинете, велели не беспокоить.
– А ты?
– А мне сказали: «Не беспокоить», я и не беспокоил.
– А как же записка?
– Какая записка? – притворно удивился Дмитрий.
– Которую ты у мальчишки забрал, когда тебя дворник кликнул.
– Ах, это! Да-с, забрал.
– И?
– Что «и», ваше благородие?
–И что дальше с запиской? – Гороховский, доселе по привычке молчавший, начал терять терпение. – Мне из тебя клещами слова вытягивать?
– Отдал Николаю Михайловичу, – пробасил Дмитрий и замолчал. Константину хотелось зарычать.
– А он что?
– Прочел, думаю. Он, как записку забрал, сразу меня отпустил.
– Ты не видел, как он ее читал?
– Нет.
– И не видел от кого записка?
– Нет, – слишком уж притворно замотал головой слуга.
– Да ладно тебе, – нехорошо усмехнулся Черкасов. Несмотря на молодость и некоторую наивность, он уже понял, каким любой полицейский чин предстает в глазах обывателя. Обычно его это скорее печалило. Однако, для пользы дела, он мог и подыграть – изобразить эдакого беспринципного молодого рвача, в погоне за продвижением по службе готового «перемолоть» любого мелкого человечка, попавшегося на пути. – Я же вижу глаза твои хитрые. Вот ни за что не поверю, что ты удержался и не прочитал незапечатанную записку!
