Глава пятнадцатая
Фома читает вслух
Ну, что? Почитать тебе вслух пьесу, которую я не так давно сочинил, – спросил Фома у женщины, к которой приехал с кладбища, с которой ел и спал эти дни, пугая ее криком о помощи и спасении. Женщине было немного лет, да и знала она Фому мало, всего несколько дней до того, как у него стала умирать мать.
Когда ж ты успел написать, – спросила женщина, когда увидела, как Фома достает какие-то клочки из карманов, долго сортируя их, разглаживая и укладывая. Да и вообще, – добавила она, – ты что, писатель?
Ирина, – сказал Фома, – мы все писатели. А сочинил я это, чтобы не умереть, пока сидел в ожидании у матери, это ОХРАННАЯ грамота, понимаешь?
Ирина кивнула головой, она решила, что лучше Фоме не перечить, да и жила в ней мудрость всех женщин, пусть себе мужик чудит, был бы покоен и ласков с ней. А Фома был ласков с Ириной, и его определенную неподвижность и нешумность запросто можно было принять за покой.
Он сказал: Пьеса называется «КРУГИ», слушай, когда надоест, скажи. И начал.
Человек пришел домой около часа ночи. На его дверях была приколота записка. Он прочел ее и сразу же побежал искать такси, хрипло дышал и бежал от одной пустой стоянки к другой. Как хорошо, что он не пошел на этот раз к женщине, что он вернулся и успел прочесть записку, а то бы, не заходя домой, прямо на работу, а записка бы так и висела, и соседи бы ее выучили наизусть, а потом сообразили бы позвонить на работу, и он стоял бы с непонятным лицом, пока слушал бы, что его мать при смерти и хочет его повидать, а потом прибавили бы, что записка висит уже около суток. Идиотское было бы положение.
Бедный наш мальчик, сказали тетя Лида, тетя Галя и отчим, когда ОН прибежал, наконец, к своей маме. Мама была без сознания. Он сел на стул и стал ждать. Первым, кто пришел посидеть с ним вместе, был он сам – худой мальчишка, очень неловкий, в штанах, которые застегиваются на пуговку чуть ниже колена, в шелковых маминых чулках. И хотя ОН безусловно узнал себя, хотя стыд и боль заставили ЕГО опять опустить руки вдоль колен, закрывая шелковые чулки от всей школы, улицы, сослуживцев и друзей, ОН спросил почти без выражения.
ОН Что ты?
МАЛЬЧИК Хочу посидеть.
ОН Не сутулься.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН Здесь же никого нет, да и темно, не видно, что ты одел мамины чулки.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН А я тебе говорю, что наплюй и перестань озираться.
МАЛЬЧИК Слушай, ты не волнуйся, я ведь давно привык к их смеху. Чулки – это что. Ты вспомни, как они все веселились, когда физрук заставил нас бегать сто метров в трусах, помнишь, что поднялось, когда я снял брюки, а под ними мамин пояс с чулками. Нет, точно, я привык, это ведь ты вечно переживал, ревел, когда надо было смеяться вместе с ними и все.
ОН Так чего ж ты все время озираешься?
МАЛЬЧИК Я маму ищу.
ОН Мама вон там.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН Погоди, давай вместе посмотрим, а то я один боюсь.
И ОНИ ПОШЛИ И ПОСМОТРЕЛИ.
МАЛЬЧИК Я, знаешь, часто представлял, как мама будет болеть и как будет умирать, а я буду ее целовать и плакать.
ОН Что?
МАЛЬЧИК А ты разве забыл об этом?
ОН Нет, но…
МАЛЬЧИК Ты что-нибудь чувствуешь?
ОН Да, я очень хочу спать. И еще – какая-то неловкость.
МАЛЬЧИК А плакать не хочется?
ОН К сожалению, нет.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН Ты не мог бы перестать «агакать»?
МАЛЬЧИК Хорошо, не сердись, ведь я не виноват, что ты не можешь заплакать, как ни стараешься.
ОН Еще рано плакать.
