– Ты на каком масле кашу любишь?
– На сливочном.
– Тащи тогда сливочное. И сахара захвати, чтобы вкусней.
Жарёха напоминала семечки, если их есть с шелухой. Дашка проголодалась и уминала ложку за ложкой.
– Ты поаккуратнее. Крыша поедет.
Но страха у Дашки не было, и очень хотелось есть. Да и что может случиться от жареной травы? Потом сидели и ждали, когда подействует. Костёр погас. Солнце уже садилось, потянуло холодом с реки. Дашке послышалось, что откуда-то сверху льётся песня. Длинная, заунывная, сложенная из множества тонких, слабых голосов. «Как будто трава поёт», – подумала Дашка.
– Ну как? Чувствуешь чего? – спросила Юлька.
– Есть хочется.
– Ну ты троглодит.
В деревне Дашке действительно почти всё время хотелось есть, наверное, так влиял на неё свежий воздух.
– Ладно, пойдём. Чё сидеть.
Дашка шла за Юлькой сквозь заросли, несла в руках тёплую ещё сковородку, и голова её была пуста. Всё плыло, как во сне: волны жара и полевого запаха стали ощутимы, она даже видела их, а воздух как бы превратился в вязкий клей. Вдалеке послышался низкий моторный рокот, и трава задрожала, улавливая ритм. Дашке показалось, что она понимает каждую травинку, каждое дерево, кузнечика или василёк, стоит только сконцентрироваться на чём-то одном из бесконечного многообразия жизни. Но удерживать внимание было сложно: оно текло куда-то само собой, разнося в пространстве и саму Дашку. От этого становилось страшно. Хотелось взять палку и стучать по дну сковороды, приплясывая, как первобытный человек, чтобы этим ритмом и танцем осознавать себя в мельтешащей Вселенной, полной грохота мотора, влажного духа реки и истлевающего за оврагом солнца.
– Оп-па, – радостно воскликнула Юлька. – Смотри, кто приехал.
Дашка выглянула из-за Юльки и увидела бабушкин забор, нагретую сухую дорогу, вечернюю мошкару, суетливо снующую в воздухе, и – Его.
Худой, скуластый, с ястребиным носом, в просторной рубахе и закатанных до колен штанах. Он сидел на мотоцикле, нагло расставив ноги и сутулясь, курил и посмеивался, обнажая зубы, на одном из которых виднелся косой скол. Он с издёвкой смотрел на Дашку.
– Откуда вы такие вылупились?
– Что? Вылупились? – Юлька захохотала. – Вылупились! Да мы жарёху ели.
Смех её был странный, высокий и какой-то резиновый.
– Лёха! Лёх! – Она никак не могла остановиться. – Фу-у-у-уф… – Утирая слёзы, Юлька показала на Дашку: – Это Дашка. Моя сестра. А это – Челюкин Лёха.
Дашке казалось, что Лёха светится: тело его сплеталось из солнечных лучей, пыльных трав, запаха бензина и какого-то неизвестного сияния. Лицо переливалось золотом, зрачки походили на протуберанцы.
– Она чё, дурочка у тебя?
Юлька опять засмеялась.
– Да прёт её, – еле выговорила она, сгибаясь от смеха.
– И тебя, вижу, прёт. Ха-ха словила? – Челюкин показал Юльке указательный палец, согнул и разогнул. Юлька залилась.
– Дашка, а ты чё? Тупишь?
Дашка не могла ответить. Язык приклеился к нёбу, в теле разливалась дрожащая слабость.
– Фу-уф! Ладно, – Юлька кое-как успокоилась. – Лучше домой её отведу. А то она жрать хочет.
Дашка в тот вечер съела всё, что смогла найти в доме: горшок «сотни» с творогом, щи из свежей капусты, половину банки варенья, чёрствое песочное печенье, которое лежало ещё с приезда, пригоршню сушёных яблок. Непонятно, как это поместилось в ней. Бабушка сначала подкладывала и глядела с умиленьем, а потом ушла по своим делам. Дашка увидела на подоконнике обрывок какой-то газеты и впилась в него глазами, пытаясь понять хоть одну строку. Потом вспомнила, что есть книжка. Не умываясь, не раздеваясь, легла в кровать и читала, но слова не складывались в предложения, смысл терялся. Зато само занятие удерживало Дашку от дурноты. Потом она уснула. Когда проснулась, за окнами было совсем темно. Бабушка спала на своей кровати, не задёрнув шторку. За домом, под окнами, слышались голоса. Дашка удивилась тому, что оказалась раздетой. Она натянула джинсы, свитер и вышла на улицу.
