– Думаешь, соглашаться?
– Конечно, соглашайся. А чё?
И Дашка стала встречаться с Богдановым. Она в него не влюбилась, не грезила о нём, не волновалась от его прикосновений. Он был ей как взрослый и заботливый брат, о котором она всегда мечтала.
Богданов часто приезжал днём один, без Челюкина, возил Дашку в продуктовый или просто на поле, где они, сидя в тени деревьев, наблюдали за парящими в небе коршунами. Дашку угнетало, что Богданов всегда молчит. Она что-то ему рассказывала – про школу, про свою жизнь, – но он только неопределённо улыбался, пожимал плечами или жевал травинку. Дашка капризничала:
– Ну, скажи что-нибудь.
– Чё сказать? Вроде и так всё понятно. – И он лез к Дашке целоваться, а она, найдя повод обидеться, отталкивала его, вырывалась и просила отвезти домой.
Вечерами Богданов и Челюкин приезжали вместе. Брали девчонок и везли на хату к Богданову. Дом его был больше, чем бабушкин, светлей, стены выкрашены в жёлтый. Но в целом такая же одноэтажная мазанка, как у всех.
Богданов накрывал стол: самогонка, квашеная капуста, огурцы, помидоры, хлеб, иногда варёная картошка. Впрочем, пили мало. Дашка вообще не пила, хотя Юлька сказала, что немного можно. Дашке не нравился отвратительный жгучий вкус и кислый, перебродивший запах, она не могла понять, ради чего люди пьют.
Иногда приходили другие деревенские пацаны: Кривой, Тазик, дурачок Никитка. Их напаивали и выгоняли. Приходила Олька Пискунова, светловолосая, с крупными чертами, всегда как бы опухшая от слёз и неустроенной жизни. Из её рассказов Дашка поняла, что мать у неё бухала и Олька часто сбегала из дома. Богданов, чьи родители на всё лето уехали в город на заработки, пускал её ночевать. Что-то между ними было, но Дашке не хотелось вникать, со своими бы страданиями разобраться. Пискунова выпивала пару рюмок и пускалась в воспоминания: как резала вены и скорая её едва спасла, потому что долго ехала из Оренбурга; как её изнасиловал дальнобойщик, когда автостопом добиралась до соседнего села; как бухая мать выгнала без обуви на мороз. Рассказывая, Пискунова смотрела на Богданова, ожидая его сочувствия. Он хмурился и просил:
– Не трындела бы ты. Иди домой.
Лицо её грустнело, губы оплывали, будто она собиралась плакать, но она слушалась и шла к двери.
После первого её такого представления Дашка, потрясённая, спросила:
– Это правда?
– Что? – Богданов подсаживался к ней.
– Что она рассказывала.
– Да она придурошная, как и её мать. – Челюкин сдавал карты, они играли с Юлькой в дурака на раздевание. Юлька уже проиграла серёжки.
Богданов закидывал на Дашку свою большую, тяжёлую руку и смотрел на неё как на пирог, который собирался съесть.
После ухода всех лишних Юлька с Челюкиным и Богданов с Дашкой принимались сосаться. Целовались до одурения, так, что губы у Дашки болели. Для интереса она представляла, что целуется с Челюкиным. Но у того губы были другие – тонкие и требовательные. А у Богданова большие, похожие на пельмени. Целуясь, он причмокивал и лез языком в рот. Это мешало сосредоточиться на воображении.
– Подожди, подожди, – Дашка с трудом отодвигала его от себя, – давай поговорим.
Распаренный, ошалевший, он бессмысленно смотрел на неё, словно в голове у него вместо мыслей был влажный пар. Говорить в такие моменты он был не способен и ждал от неё команды «можно». На соседнем кресле Юлька сидела у Челюкина на коленях, лицом к нему. Челюкин крепко держал её затылок. Дашка невольно задерживала взгляд на его руке, Челюкин, продолжая целовать Юльку, подмигивал ей. Она вспыхивала и ощущала, как разливается волнение по рукам, ногам и всему телу. И даже Богданов, с его телячьими губами, становился в этот момент приятным.
