Подошли с двух сторон, приняли Мирзу под руки и ведем в колонне. Наши идут сзади. Шли долго, чувствую, КПП рядом. И тут как удар сзади – по мозжечку: «Давай». Я смещаюсь влево. Под моим давлением и Макс, и тем более Мирза меняют направление, и мы втроем вываливаемся из пьяной колонны в боковой проход. Там дальше – туалет КПП. Глухое место. Я останавливаюсь. Макс по инерции протаскивает Мирзу еще метра три и тоже останавливается. Оборачиваюсь. Мимо в тумане проплывают неясные тени. Гомона еще больше, или туман резонирует, или нет… то народ встал – прощаются. Чурки в голос воют. Десантура орет, срывая глотки.
Толян со Славой сзади, озираются. Но не боятся! Чувствую! Если что, мало никому не покажется. Тут и самому Рустаму сейчас халява не обломится. Смотрю на Макса.
Он стоит, держит левой Мирзу. Тот телепается из стороны в сторону, как говно в проруби, ничегошеньки, мразь, не соображает. Правой Макс лезет за пазуху и достает нечто круглое и увесистое. Отходит на шаг и резко рубит этим Мирзу по затылку. Тот как стоял, так и сел на колени – не держали бы его за шиворот, и лег бы. Макс еще три раза подряд с размаху хрястнул его по темечку. Сзади движение! Не смотря, вытянул левую руку и перехватил Славу. Нечего землячку там делать – это их счеты!
Я вдруг понял, что у него в руках. Этот звук… я его знаю на вкус… Гравий! Мы его выгружали у штаба буквально сутки назад. Мелкий, мраморный, красивый и тяжелый – полную грабарку не поднять. Он его в перчатку насыпал и теперь гасит это недоразумение – искру Божию – как кистенем.
А Макс вошел в раж. Четвертый раз заехал на-искось и не удержал воротник. Урюк без единого звука, словно куль с тряпьем, повалился на бок. Перчатка лопнула, и гравий картечью хлестнул мне по сапогам.
Он был уже мертв. Давно. Умер сразу – с первого удара в затылок. Я это знал. Макс это знал. Все это знали.
Макс постоял над телом, оттянулся назад и заехал сапогом в грудь. Тело перевернулось на спину. Он подошел и несколько раз очень расчетливо и «правильно», по науке, ударил сверху вниз ребром каблука в центр груди. Захрустело. Мирза издал некое подобие хрипа – просто воздух из легких. Я подошел и взял Макса за локоть. Он повернул свои стволы и уперся в меня…
Могу поклясться, что в бездонной глубине этих глаз, внутри их, клубился туман! Азадбашский, густой и осязаемый, клочковатый и клубящийся под ветрами, как дым. Он желтый в лживом свете больных фонарей. Ну почему в Средней Азии все фонари желтые?! Почему у него в глазах туман? И почему он заразил им меня? Я это чувствовал на физическом уровне, как перетекание песка из одной руки в другую.
Отшатнулся, но локоть не выпустил. Сказал:
– Все… пошли…
Макс бросил порванную рукавичку на землю и пошел следом за нами.
* * *
Прошли КПП, подождали, пока пьяная толпа рассядется по «КамАЗам». Попрощались со Славой. Коротко и даже сухо.
Сели к нашим защитникам из ВДВ. Те хотя пьяные, а приняли радушно. На войсковом аэродроме нас попытались пересчитать, но потом махнули рукой и дали отмашку.
Через два часа высаживались в Кундузе. На выходе со взлетки мне на глаза попался утренний боец. Я подошел. Их было трое. Голова моя уже просто ничего не соображала, поэтому я, не напрягаясь, просто сказал:
– Бушлат…
Пацаненок затравленно смотрел на меня. Рядом стояли его друзья. Это надо просто попытаться представить: трое солдат – год или больше, не деды, но все же. Напротив замученный, с белками, как у альбиноса, чмарина. На нем жалкие обноски. Он требует свою одежду. Он пытается их раздеть!
