Июль был невыносимо жарким. Малютка вдруг получила бесценную путёвку в лагерь для таких же бесхозных подростков. Об отказе не могло быть и речи – то был последний год, когда она подходила по возрасту.
Провожали все, кто мог. Паровоз нетерпеливо скрипел и отдувался. Закрапал дождь, мы сбились притихшей кучкой под навес и курили, пока Рой, влипнув ладонями в стекло вагона, неподвижно стоял напротив тусклого силуэта Малютки, а потом поезд дрогнул, и Рой тронулся, только ноги. Потом пошел, побежал. Мы выбросили недокуренные сигареты и ссыпались в метро.
Через неделю все разом узнали, что Малютка изменила, причем с местным, причем старым, лет двадцати пяти. Слово это – «измена» – неизменно всплывало вместе с неуклюжими картинками этой самой измены, и было тошно и странно, что в мире всё по-прежнему, несмотря на такой жуткий катаклизм.
Мы ходили потерянные, не глядя друг другу в глаза. Потом я вовсе перестала приходить на место их сборищ, боясь напороться на волчий, затравленный взгляд Роя, караулившего день и ночь того, кто смог бы объяснить ему самому его горе. Он ничего не говорил, ни о чем не просил и даже не пил. Он просто смотрел остолбеневшими, непонимающими глазами, от чего хотелось бежать.
Ещё через неделю неверная вернулась, и всё вдруг встало на свои места. Рой устроился на хорошую работу – грузчиком – и нашел себе новую девушку, Малютка поступила в колледж и обзавелась маленьким улыбчивым турком, и частенько их видели вчетвером в кафе, мирно попивающими пиво.
Я сложила снимок вчетверо и подожгла. Корчась в судорогах, он распустился, дёрнулся и стал съёживаться, сморщивая лица Роя и Малютки в злые старческие гримасы.
***
Это чувство пройдёт, я знаю. Оно исчезнет, как след на песке, стёртый следующей волной. Но я почему-то не хочу с ним расставаться, с этим большим чувством. Оно лежит во мне, отчаянно живое. И непонятно, что с ним делать, и куда его деть. И мне начинает казаться, что я могу понять тех бедовых матерей, что бросают своих новорождённых детей в мусорные баки.
А, может, это просто подкрадывается простуда и самое время звонить маме. Кто знает? В конце концов, на той неделе обещают снег.
«Ты споткнулся о слова. Служи жизни и всё упорядочится»
А. де Сент-Экзюпери. Цитадель
Где-то я слышал, что самые лучшие писатели – несчастные. Те, у кого жизнь не заладилась с самого начала и у кого достало таланта и терпения, чтобы бороться с ней словами. Терпения – поскольку проку от них, от слов, никакого. В этом я и сам успел убедиться сполна. Но об этом позже.
Из перечисленного у меня было только терпение. Было и есть – иначе как еще объяснить то, что я сейчас просто сижу и печатаю, хотя по всему должен пить горькую или шататься по улицам.
Талантами я никогда не блистал, а жизнь моя была исключительно счастливой – до последнего времени. Потому и взялся писать. Решил попробовать – другим же помогает. Вдруг и мне поможет, раз уж всё остальное не работает.
Всё повторяется.
Эту фразу она может произносить снова и снова, в ответ на мои вопросы или собственные мысли или просто так.
С женой мы знакомы давно – с самого рождения. Я понял это при первой нашей встрече. Она тоже. Во всяком случае, она так говорила, а я ей всегда верил и верю. И именно поэтому я сейчас схожу с ума – я верю ей, несмотря ни на что.
Путь к нашей встрече был неблизким. Иногда так трудно было поверить в то, что она состоится – эта встреча с моей первой и единственной любовью. Путь был трудным и одиноким, и чтобы преодолеть его, я по слабости искал помощи у других людей. Вернее, у одной только девушки, в память о которой у меня почти ничего не осталось, кроме имени.
