Сны о Брурии - страница 4

– Я, пожалуй, не буду напоминать, по чьей вине мы здесь оказались5.

– Брурия, ты хоть раз пробовала промолчать?

– Обязательно попробую при случае. А пока этого не произошло, будь добр, расскажи мне, что случилось. В прошлый раз ты высказывал что-то подобное, когда вопреки здешнему обычаю не принес соболезнования в субботу – причем не кому-нибудь, а одному из городских богачей. Нас тогда чуть из Ципори не выгнали. Если бы Йоси бен Халафта не заступился, пришлось бы опять переезжать6. Так что ты натворил на сей раз?

– Да не натворил я ничего. Знаешь еретика-назаретянина из дома напротив? Кстати, в этом городе слишком много еретиков. А еще здесь – слишком много греков, слишком много отошедших от традиций евреев, слишком много римлян. Впрочем, римлян по определению слишком много, вне зависимости от их количества. В этом городе всего слишком много.

– А мне здесь нравится. Между прочим, ты так и не рассказал про еретика.

– Да обычная история. Как завидит меня, так и пристает с вопросами да с каверзами, все хочет нашу веру высмеять. Ну и надоел он мне! Который уже день я молюсь о его смерти!

– Зря ты так, лучше бы ты помолился о его покаянии. Надо искоренять грехи, а не грешников7. А о чем он спрашивал?

– О стихе “Ликуй, неплодная, нерожавшая!” – дескать, о чем же ей ликовать, если она бесплодна? И смотрит хитро так – не о чем вам, иудеям, ликовать, с тех пор как не стало у вас Храма, нет ни одного дня без несчастья8.

– Ну и ответил бы – ликует, потому что не будет у нее детей, подобных тебе, урод9. Все же лучше, чем желать ему смерти.

– Делать мне больше нечего. Одно дело, с учителем Элишой или с Авнимосом Гагарди диспуты вести10, другое дело с этим – как ты сама его назвала – уродом. Да и устал я уже с еретиками спорить. Это Йоси у нас – неугомонный, все на приемы ходит, да с матронами о тайнах бытия рассуждает11.

– Конечно, тебе лишь бы басни о лисах сочинять12, да патриархов свергать.

– Брурия, любимая, ты никогда не пробовала разок промолчать?

– Попробую при случае, дорогой.

Классик фотожурналистики А. Картье-Брессон определил фотографию как “одномоментное опознавание значения того или иного события”13. Боюсь, что из меня получился бы весьма посредственный фотограф. Наблюдая гармоничные композиции, сменявшие одна другую в течение поездки, я, как оказалось, был не способен ни понять, ни тем более предсказать развитие сюжета. Теперь же мне остается лишь раз за разом прогонять в памяти кадры нашего паломничества, как бы раскладывая пасьянс, который заведомо не может сойтись.

Вот мы стоим с Брурией возле высоких ворот маленького горного монастыря, прилепившегося к скале, нависшей над руслом пересохшего ручья. Мы рассматриваем отвесные каменные стены и голубые купола часовен. Потом хотим войти внутрь, стучим в высокие ворота – сначала тихо, затем изо всех сил. Бьем кулаками по грубым деревянным доскам, и горное эхо повторяет звуки наших ударов. Отчаявшись, мы отходим от монастыря, оборачиваемся и видим, что на ветхом деревянном балконе, над пропастью стоит монах. Он смотрит на нас, непрошеных гостей, удаляющихся ни с чем. Его руки сложены крестом на выпирающем животе и вся его фигура, кажется, излучает насмешку. За его спиной нам обоим померещилась тогда долговязая фигура, облаченная в серебристую кольчугу.

Неподалеку, над голыми холмами струится жаркое марево, из которого вырастают воздушные белые купола и невысокая квадратная башня минарета. Горячий пустынный ветер вздымает мелкую пыль. Она проникает под одежду, забивается в легкие, вызывая судорожный сухой кашель. И без того расплывчатый, пейзаж теряет свои очертания от слез, наворачивающихся на глаза из-за пыли, и мы не сразу замечаем двух путников. Один облачен в белую галабию, второй одет по-европейски, в свободный черный костюм. Взаимодополняющие и взаимоотрицающие друг друга, приближаются они к могиле великого пророка. Мир растерял свои краски, остались лишь две черно-белые фигуры и бесноватый серый смерч, кружащийся волчком посреди гигантской шахматной доски.