Снятие последней печати - страница 7

Не сразу я пришел к этой мысли и вовсе не был уверен, что это правильная догадка. Эта бабенка упомянула, что едет в Тольятти. А что если Толька Новосельцев решил мне её подбросить? У него среди знакомых полно всякого мусора, есть и продажные девки. И тут сплошняком нахлынули всякие мыслишки о том, почему Новосельцев настырно звал меня к себе, не хотел, чтоб я уезжал, дал мне возможность прилично зарабатывать. У него был какой-то интерес, какой я не знал, но он был. С ним надо было поговорить. Я стал ему звонить. Сначала на личный мобильник Толика, потом в его транспортную контору. Дозвонился лишь на следующий день в контору. Сказали, что Новосельцев уехал пару дней назад, поинтересовались, кто спрашивает. Я не стал называть себя и отключился.

От всего того, что я начитался у Разиных, от разговоров с ними – мне казалось, что они оба как-то осторожничали и чего-то не договаривали – я стал плохо спать, да и стало сниться всякое. Снился мой дед и снился прямо скажем препаскудно. Пошли картинки старой Самары: Троицкий рынок, мужички с топорами и пилами у подвалов напротив входа в рынок, телеги, грохочущие по булыжной мостовой. У Николая Степановича в его пухлых папках было много фотографий и некоторые крепко засели в памяти. Однажды среди ночи я проснулся, вскочил с кровати, подошел к окну. Фонари освещали темную улицу. Некрасовская была вся в асфальте, мне же снилось, как по здоровенным булыжникам гремит телега и проезжает именно где-то в этих местах, а в ней мой крупноносый дед. Извозчик подстегивает лошаденку – они едут к Волге за дровами. Я даже вспомнил оклик какого-то человека:

«– Дмитрий, куда едешь-то? Опять за дровишками?

Ответа не было, но появилась довольно пошлая картинка. Дмитрий, то есть мой дед, сидит в каком-то помещении, напротив женщина, его рука шарит ей под платьем. Женский голос, похоже дрожащий, произносит:

«– Перестаньте, прошу вас. Дмитрий Дмитриевич, ради бога.

Этот поганый Дмитрий Дмитриевич продолжал гладить ногу женщины и приговаривал:

«– Михаловна, не бойся ты меня. Если тебе мало дров, ещё доставлю. У тебя в квартире всегда тепло будет.

Снились картинки ещё гнуснее. Откуда такое вообще бралось, в бумагах Николая Степановича такого не было, но, наверно, что-то было. Там были циркуляры из заседания самарского совета и всякие резолюции по персональным делам. Приводились случаи арестов за контрреволюционную деятельность. Один раз был упомянут некто Савва Любишин, железнодорожник, работавший в депо, успешно выступивший на закрытом партсобрании самарского губернского комитета. Этот Любишин быстро продвинулся, избирался делегатом партсъезда, а в 30-е годы вообще переехал в Москву. На одном из пожелтевших листов я прочел слова деда в разговоре со своим приятелем из работников-особистов:

– У Савки была аморалка с одной бабенкой, да ещё он подставил своего приятеля Генку Зотова. В Москве должны знать об этом. Я уверен, что это мурло паровозное скрытая контра. Надо ему муду подрезать.

Я поинтересовался у Николая Степановича, о Любишине ли говорил дед или о ком-то другом. Тот пожал плечами и сказал, что точно это ему неизвестно. То, что он и Варвара Семеновна о многом мне не хотели рассказывать меня раздражало. Если это все какая-то тайна, то какого хрена они мне показывали весь этот архив.

Из всего прочитанного в бумагах Николая Степановича я вывел два важных момента. Во-первых то, что дед мой был порядочной скотиной и здорово любил гадить людям. Похоже я в него и началось это у меня ещё со школы. Второе же состояло в том, что этот Николай Степанович имел какой-то интерес мне показывать все эти затхлые бумажки. Я спросил у него об этом, он же заявил, что просто хотел, чтобы я знал о прошлом своего города, о своем деде и своей матери. Но о матери, положим, я ничего толком и не узнал – ни сам Разин о ней мне почти ничего не рассказывал, ни в его бумагах ничего о ней не сообщалось. В целом в этом Николае Степановиче была какая-то муть и я вскоре перестал к нему заходить.