– Та не-е… То вам показалося. – Мадам Осадчая, она же «Томка – румынская подстилка» мелко смеется, и все ее железные зубы сверкают, и в них отражается 60-ваттная лампочка, голая, даже без сетки; она пытается осветить нашу громадную коммунальную кухню, но у нее это плохо получается.
– Аделя, – заглядывая бабушке в глаза, проникновенно произносит Ольга Ивановна, – ви же интеллихентная женшшина. Расскажите мине скоренько, шо тут такоэ?
– Ой, да ничего, Оля, ну вот ей-богу. Мы просто рассуждали за рИбу.
– И шо ви рассуждали? Ну… ну…
– Оля, – решительно говорит моя бабушка, – шо то вы мине какая-то желтая, Оля! Может, в вас Боткина, не дай мне Бог увидеть своих врагов живыми?
– С чего ви взяли? Это мой прыродный цвэт! Боткина! Она мне будет говорить!
Но бабушка уже победила – она не будет продолжать дурацкий кухонный разговор. Во время этой сцены я сидела на подагрическом венском стуле, придвинутом вплотную к двери черного хода. В старых (старинных) одесских домах всегда есть такой черный ход для прислуги: по крутой винтовой лестнице я любила с нашего четвертого этажа – при пятиметровых потолках с лепниной и медальонами – сбегать вниз, во двор. Тогда как вход парадный был с Пушкинской. По краям мраморных широких ступеней еще оставались латунные пазики для металлических прутов, которые когда-то удерживали ковровые дорожки, устилавшие лестницу, чтобы они не скользили. На стенах парадного, под слоем мерзкого цвета облупившейся краски проглядывали шпалеры, разрисованные в стиле арт-деко. Перила и ограждение лестницы были выполнены в том же стиле. Сохранились и витражные венецианские окна на лестничных пролетах. Дом был чудесный!
Входная дверь наша была застеклена и забрана прекрасно выполненной чугунной решеткой с цветами и листьями. Я уже писала о нашей коммуналке в рассказе «Мой зеленый крокодил». Не буду повторяться…
Итак, мы с бабушкой отправляемся на Привоз. Дедушка еще работает – он был бухгалтером на какой-то фабрике, и поэтому сегодня у него выходной. Он спит. Семь часов утра. Мы выходим из дому и бабушка крепко берет меня под руку. Ей тяжело ходить, она переваливается, как утка, с боку на бок, и ей нужна опора…
Еле втискиваемся в трамвай, место никто и не думает уступать – все с «кошёлками», всем на базар. Бабушка в соломенной шляпе с бантом, с накрашенными губами, стоит и держится за меня. Трамвай периодически раскачивается из стороны в сторону, и тогда бабушка, женщина корпулентная, обязательно валится то вправо, то влево. Один из сидящих стариков в пикейном белом костюме и соломенной шляпе, наконец не выдерживает:
– Дама! – восклицает он, – ви уже или стойте или уже упадите наконец. Дайте уже покой!
– С чего это вам так хочется? – ледяным тоном вопрошает бабушка. – Или, может, ваш прадедушка генералиссимус Суворов, шо вы тут мне командуете?
– А вы не с Бердичева случайно? Там на такие абажюююры, як на вас надето, была мода во время отступления батьки Махно.
Бабушке неудобно, не потому что она не умеет за себя постоять – еще как умеет, – она не хочет, чтобы я становилась участником подобных сцен. А мне нравится!
Престарелый скандалист покинул трамвай раньше нас и бабушка, проводив его грозным взглядом сказала: «Ну, как я ему заплатила?..»
Мы приехали и сразу, от входа, окунулись в совершенно иной мир. Привоз я обожала. Это трудно объяснить- он был моей неугасимой и глубокой любовью. Все запахи, гомон голосов, выкрики торговцев, зазывающих купить только у них, краски и изобилие овощей, фруктов, а мясные и рыбные ряды в павильоне, а молочные продукты небывалой свежести и вкуса!.. М-м-м!!!
