– Вам плохо? – Марианна Витальевна выпрямилась в кресле и округлила глаза.
– Не-е-ет, – скрипнула я и перевернула её чашку вверх дном.
Это чуть облегчило спазм, но воздуха всё равно было ничтожно мало. Краем глаза я видела, как вытянулось лицо Марианны Витальевны и как она с неподдельным ужасом смотрела на меня.
– Воды? – Она потрогала меня за локоть, и её прикосновение показалось мне жгуче ледяным.
– Да! Нет! Да! Простите! – Я подскочила и пулей вылетела из её кабинета.
В туалете на первом этаже бизнес-центра я медленно приходила в себя. Умыла лицо, жадно выпила воды – прямо из-под крана. Вода оказалась невероятно вкусной. К моей радости, никого, кроме меня, в туалете не было, что странно: народу в бизнес-центре должно быть много. Градом катились слёзы – от беспомощности и осознания того, что ты можешь рисоваться себе какой угодно: сильной, взрослой, талантливой, но стоит кому-то поставить перед тобой пустую кружку – и ты уже тряпка, кусок ветоши, маленький жалкий бумажный комок. И ничего, ничего ты не можешь поделать! Тебя подмяли, растоптали, сами того не желая, и твоя жизнь летит ко всем чертям. И так будет всегда, пока ты зависима от своего звериного, тупого и жестокого недуга. Когда-нибудь ты будешь стоять на пьедестале, выиграв сложную гонку, тебе поднесут золотой кубок победителя – а он пустой, пустой, пустой! И ты съёжишься, опустишься на корточки – прямо перед камерами – и заплачешь от собственной жалости к себе. И никакая победа уже будет не нужна. Тебя уничтожили. Точка.
Приняв таблетку, которую всегда ношу с собой в косметичке на такие вот случаи, я села на подоконник и принялась соображать, что теперь делать. Вернуться в офис страховой компании, наврать, что прихватил желудок? Или признаться в панической атаке? В любом случае, собеседование было провалено.
Я покуковала на подоконнике ещё немного, пока не появились туалетные визитёрши, косившиеся на меня с подозрением, и вышла в коридор. Всё правильно. Поделом мне! Не создана я для работы. Надо переходить в надомницы: матрёшек разукрашивать, вязать шапочки, переводить что-нибудь с другого языка, в конце концов. Если Белка меня не бросит, можно выжить. С будущей профессией социолога надо тоже что-то придумать. Ходить по домам к бабулечкам я не смогу – у них серванты, в сервантах чашки. Но, кстати, есть же социологические опросы, их же кто-то обрабатывает, анализирует, пишет длинные отчёты. Вот этим «кто-то», наверное, я и буду. Никто тебя не трогает, сиди себе в кресле с ногами и строчи на ноутбуке.
– Маш???
Я обернулась. О господи! Только его не хватало!
– Я тебя не сразу узнал. Приветики.
…Он совсем не изменился. Такой же красивый, подлец. Светлые волосы, глаза синющие. Ещё выше, кажется, или это я уже книзу расту.
Мы с Белкой сотню раз репетировали тот самый миг, когда я увижу его снова. Белка настаивала на том, чтобы обязательно прищуриться, как если бы присматриваешься, и попросить напомнить имя-фамилию.
– Лёша?
Я не была уверена, получилась ли у меня интонация такой, какую мы проигрывали с Белкой. Скорее, наоборот. Я не переспрашивала, просто выдохнула его имя.
– Классно выглядишь! Костюм, причёска… По-взрослому. – Он даже присвистнул.
Я знала, что он лукавит, – я была жёлто-сизая, как будто меня долго душили удавкой и били бутсами по печени.
– Да уж, – с трудом выдавила из себя я. – Красота неземная.
