– Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запусти-ка ему в рожу!
– Saturnalitias mittimus ecce nuces[9].
– Долой шестерых богословов и белые стихари!
– Как, разве это богословы? А я думал, это шесть белых гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
– Долой медиков!
– Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
– Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы! Ты меня объегорил! Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве маленькому Асканио Фальцаспаде из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.
– Это несправедливо! – закричали школяры. – Долой казначея святой Женевьевы!
– Эй! Иоахим де Ладеор! Эй! Лук Даюиль! Эй! Ламбер Октеман!
– Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!
– И капелланов из Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.
– Seu ded pellibus grisis fourratis!
– Эй! Магистры искусств! Вон они, черные мантии! Вон они, красные мантии!
– Получается недурной хвост позади ректора!
– Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем.
– Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
– К черту чернецов!
– Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете? Марию Жифард?
– Она живет на улице Глатиньи.
– Она греет постели смотрителя публичных домов.
– Она выплачивает ему свои четыре денье – quattuor denarios.
– Aut unum bombum.
– Вы хотите сказать – с каждого носа?
– Товарищи, вон мэтр Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!
– Post equitem sedet atra cura[10].
– Смелее, мэтр Симон!
– Добрый день, господин попечитель!
– Покойной ночи, госпожа попечительша!
– Экие счастливцы, им все видно, – вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.
Между тем присяжный библиотекарь Университета, мэтр Андри Мюнье, прошептал на ухо придворному меховщику, Жилю Лекорню:
– Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное, книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.
– Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, – ответил меховщик.
В эту секунду пробило двенадцать.
– А-а! – одним вздохом ответила толпа.
Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица, зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось общее оглушительное сморканье и кашель; всякий приладился, примостился, приподнялся. И вот наступила полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены на мраморный стол. Но ничего нового на нем не появилось. Там по-прежнему стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуи. Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фламандских послов. Дверь была все так же закрыта, на возвышении – никого. Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень. Это уже было слишком!
Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа; никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы возмущения, правда еще негромкие. «Мистерию! Мистерию!» – раздавался приглушенный ропот. Возбуждение возрастало. Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, уже веяла над толпой. Жеан Мельник был первым, вызвавшим вспышку молнии.
