Мы зашли с Ниазом в одну из кибиток. В ней было пусто и холодно. Единственный жилец ее, старик, лежавший на невыделанных шкурах, и ими же закутанный, приподнял голову и обнажил часть своего тела, покрытого струпом и язвами: увидев нас, он опять закутался и уснул. Совершенная апатия в его взорах и поступках показывали ясно, что для него жизнь и смерть – слова ничего не выражающие, ничего не обещающие, и что в нынешнем своем положении он столько же принадлежал первой, как и последней. Грустное, стесняющее сердце зрелище: я поспешил его оставить.
Лошади уставали под нами; едва можно было добиться от них крупного шага, вместо частой рыси, которой мы ехали до сих пор; почасту тот или другой из нас покачивался, вздремнув на лошади. Вдруг Ниаз остановился и неподвижно устремил взоры на другого своего товарища, описывавшего круги вдали от нас, на одном из возвышений: этих кругов было условленное число, и наш вожатый радостно закричал: «Суюнча, Суюнча!» – Мы доехали так скоро, как только могли, до возвышения, где стоял Кул-Макбет, и устремили взоры по направлению его руки: вдали, вдали на горизонте, синелась волнистая полоса, словно иззубренное лезвие заслуженного клинка: то был Чушкакульский лагерь. Русские!
Пребывание в Ак-булакском лагере. Общество Гарнизонных офицеров. Довольство среди всеобщих лишений. Уверенность в том, что хивинцы не достигнут до Ак-булакского укрепления и не решатся напасть на него.
10 Декабря. Чушкакульский (Ак-булакский) укрепленный лагерь.
Скучно и длинно тянулось время. Ак-булакское укрепление, построенное с лета, служило, вместе с Эмбинским укреплением, складочным местом для провианта и припасов, заготовленных для военного отряда, шедшего в Хиву. Ак-булак был расположен у предгорья Усть-урта и находился далее, чем на полпути от Оренбурга до Хивы. Первоначальный гарнизон его простирался до 500 человек с казаками и артиллеристами, но впоследствии он уменьшился от больных и умерших. Между тем, частые и самые ужасные бураны довершали разрушение в укреплении: рвы и стены, которыми был обнесен лагерь, сравнялись; употребляли беспрестанные усилия, чтобы очистить, хотя барбеты, а работа нисколько не подвигалась вперед: что делалось днем, уничтожалось ночью.
В этом-то укреплении бивакировали мы. Наши биваки имели ту особенность, что были расположены на глубоком снегу, в походных киргизских джуломах, которые то и дело срывало ветром. Сколько раз, среди ночи, были мы внезапно пробуждаемы проникавшим до костей холодом и, раскрывая глаза, видели над собой, вместо кошомного круга своей кибитки, небо с его неизменным бураном, а вокруг себя заметы снега; бывало, боишься покинуть холодное ложе, чтобы не предать всего себя на жертву бурана, и остаешься под открытым небом, полузанесенный снегом, пока не раскинут опять джулому, (а это сделать не легко во время бурана) и только тогда, как вспыхнет ярко сухой камыш, единственное горючее вещество, которое мы имели, тогда выползаешь из-под тяжелых, мокрых шуб к отрадному огоньку; сколько раз, пригретые им, мы тут же предавались сладкому сну, и за утра находили полусгоревшею скудную одежду, которая еще у нас оставалась; нередко огонь проникал до тела и в соединении с холодом, обдававшим с другой стороны, наводил на спящего невыносимо тяжкие ощущения, словно давление кошмара, от которого трудно было освободиться.
