Вызвали скорую, и труп увезли. А дед Василий больше не мог работать. Он сидел в бытовке и переживая бормотал: «я же только утром с ним разговаривал, у него жена и ребенок, и дом отремонтировал и котлы поставил: отопление, горячая вода. Ему бы жить и жить…». Дед долго ворчал плачущим голосом. Он допил свой чай из термоса и отпросился у бригадира, тот отпустил его домой. Больше мы дедушку не видели. Уволился он со стройки, так на него подействовала эта смерть от несчастного случая молодого рабочего Вовы.
Несчастные случаи происходили на стройках много и много раз, пока там работал Славик Сидоров. Вот было штормовое предупреждение, и рабочим был объявлен выходной. Прораб уехал, а рабочие остались в бытовках. Но за выходной день зарплату не платили – это раз. А еще, – у них вахта, и за 15 дней нужно было сделать больше работы, чтобы быстрее получить деньги. Бригадир и рабочие, без прораба, игнорировали штормовое предупреждение. И они начали монтировать стены. Кран подавал щиты. Его качало вместе со щитами. Рабочие стояли на краю перекрытия, и не вдвоем, как в тихую погоду, без ветра, а четверо, чтобы наверняка поймать раскачивающийся щит. Большой порыв ветра так сильно мотнул висящий на тросах крана щит, что всех четверых рабочих смело с этажа, погнув приготовленные каркасы стены. Все они погибли, упав с 10-го этажа. Дом строили 12-ти этажный.
Всего за зимний сезон погибло 24 человека только по их управлению, узнал Славик. Да. Нелегким трудом он зарабатывал себе на жизнь. Постепенно он набирался опыта, но и сам пострадал, так, что ему пришлось уйти со стройки. Но случай, который с ним произошел, заслуживает отдельного рассказа.
Наступил месяц август. И в августовские вечера и ночи уже не кричат в полях перепела, не поют в кустах вдоль оврагов соловьи, не пахнет уже цветами, как весной и вначале лета. Дни становятся короче. Как только зайдет солнце и землю окутает мгла, забывается тоска жаркого дня, прохлада дает свежесть и поля с перелесками вздыхают широкой грудью от опустившейся в темноте росной туманной сырости.
В темноте не видно сухости и старости травы и в ней просыпается веселая трескотня, какой не было жарким днем. Треск, посвистывания, царапанье, грубые басы, и легкие тенора и дисканты – всё перемешивается в непрерывный, монотонный гул. Этот гул прерывается жужжанием близко пролетевшей запоздалой пчелы или мухи, неразличимых в темноте вечера, и\или узнаваемым писком комара. Эта однообразная «трескотня», этот «гул» негромкий, как колыбельная песня, успокаивает и клонит в сон.
Я прилег возле потухшего костерка и, отдыхая, после налаживания рыболовных снастей, прислушивался к природе.
Но вот, откуда —то доносится отрывистый, тревожный крик ночной неспящей птицы. И дремота слетает с век. А то, вдруг, слышен звук, похожий на человеческий голос, из кустов: «Сплю! сплю! сплю!», и ему вторит другая птица, заливаясь смехом или истерическим плачем – это уже сова или филин.
Для кого они кричат (?) и кто их слушает на этой равнине, поросшей смешанным лесом, по которой протекает нешумная речка.
Я сидел у костра на пологом берегу, со стороны заливных лугов и, открывающихся в простор до горизонта, полей. Другой, песчаный берег был невысоко крут и поросший лесом. Тот берег обваливался каждую весну, и упавшие деревья корнями торчали из воды, наискосок по течению реки. За деревьями в воде образовывались ямы-омутки, с круговоротами и темной водой.
