– Не смеши мои тапочки! Ты что? В самом деле срываешься с физики да с химии? С целых двух!
– С целых, – рассудительно подтвердил Вязанка и в нетерпении выдавил сквозь зубы: – Или у тебя фляга свистит? Да глохни ты, чумородина, с этими уроками. Глохни!
– Так сразу? За этот французский отпуск[13] нас по головке не погладят. Дело ж к концу четверти… Может…
– …физик спросит. Может, щупленькую двойку исправишь на кол потвёрже!
– Не-е. На колу меня не проведёшь, – держу я свой интерес. – Я сплю и тройбанчик вижу… А ну-ка мне бы его ещё да и наяву в дневничок заполучить, самую ма-а-ахонькую, самую сла-а-аабенькую, а только удочку и никаких твёрдых твоих заменителей не надо. Троюшка всё-таки тоже уважаемая международная отметка.
– Эхе-хе-хе-хе-е ну и так далее. Слушаю я тебя, шурик, и вот про что думаю… Тебе да мне к концу четверти уж честней куда будет – пристраивайся под дверью у серпентария[14] и как вывернулся кто из преподавательского генералитета, вались на колени, ладошку ковшиком да рыдай: "Троечку… Подайте Христа ради троечку… Пожалейте, люди добрые, несчастного… Да подайте же троечку!" Со стороны так глянуть, думаешь, ответы наши у доски не жалобней этого романса побирошки? Не тошно ли вымогать призрачные трояки? А? Не пора ли взрослеть, вьюноша?
Кто не рискует, тот не выигрывает.
Со звонком на физику мы с достоинством дипломатов отбыли из школы.
Ласково-торжественно взглядывая на хорошо уже гревшее майское солнце, на долго не пропадавшую из вида поднебесно высокую заводскую трубу с сизой гривой из дыма, мы в совершенном, каком-то просветлённом молчании дошли до речки, что неожиданно радостно блеснула широкой полосой из-за поворота крутого.
– Завтра в ноль часов ноль минут ноль секунд по времени столицы нашей Родины Москвы начинаем новую, самую расправильную жизнь! – театрально-дурашливо прокричал с низких перил грабовых мостков Никола, и мы, без сговора обнявшись за плечи крепче некуда, в чём были и что с нами было, шатнулись стоймя в реку.
Воды в Натанеби по грудки.
Вязанка нырнул раз, нырнул и два, а выцарапал из дна таки камень в два сложенных кулака, впихнул в полотняную сумку с книжками-тетрадками.
– Смотри у меня, без штучек чтоб! – погрозил пальцем камню. – Ну на фига матросу фантик? Держи от нас эти премудрости на дне!
Вязанка поднял над головой сумку и, подпрыгнув, в брезгливости швырнул её.
Сильное течение сердито было подхватило сумку, пронесло всего с аршин какой, после чего едва не отвесно пошла полотняночка книзу.
Солнце насквозь просвечивало воду, было помилуй как хорошо видно: достигнув плоского твёрдого дна, самого низа воды, сумка покатилась, повинуясь власти течения, покатилась медленно, как в замедленной съёмке.
Дорога выпала ей короткая, всего-то до поперечной расщелины, откуда уже никакая сила воды не могла вызволить полотнянушку.
Я не заметил, как из неё вырвались, вылетели три белые птицы, три лощеных чистых тетрадочных листа, что лежали в сумке поверх учебников.
Листы поднялись на верх воды и, то теряясь за беляками, пенистыми гребешками, то снова появляясь, суматошно понеслись прочь.
К морю.
Не испытав, не узнаешь. Читал да и в кино видал, не переваривает море кисляев.
– А давай на пробу, – говорю Николе, – посмотрим, насколько по нраву мы морю, посмотрим, какие мы морячки́.
– Смотрим!
Выплыли вразмашечку на середину, на самую в гневе ревущую быстрину. Бегучей, скорой воды мы не боимся. Черти-то вьют гнёзда в тихой!
