Гадюка проводница с шипом уползла в свою клетуху.
Осталась я в тамбуре одна.
Стою.
А чего стою, и себе не скажу…
Не знаю, какая лихая сила духом бросила меня к двери. Рванула враспашку! А прыгнуть – нету меня. Прикипели рученьки к поручням смола смолой. Не разожму и один пальчик, хоть что ты тут делай…
Закрыла я руками зажмуренные глаза (не так боязко) и – сиганула.
Когда я очнулась на галечнике, поезда уже и прах остыл.
Вечерело.
Солнце спустилось уже до полтополя. Садилось в стену[218]. Похоже, в гору поездина бежал не шибко, когда я дала кувырок. А потому ничего такого страшного со мной не стряслось. Толечко вот коленки чисто в кровь разметелила.
Попробовала – ноги гнутся. Стало быть, мои! Живые!
Встала…
На пробу даже постучала пятками в землю.
Ничегошеньки. Твёрденько так держусь. Не валюсь…
И тихошко – покудушко одну ногу подыму, другую волк отъест – бочком, бочком пошкандыбала себе назад к мешку.
Мешок, казнь ты моя египетская, целёхонький. Хоть бы что ему. Дажь не развязался. Радости-то что!
И болячки куда все расподелись.
Потаранила я резвой ногой к домку.
Да куда быстрей утекал свет дня.
Темно уже. В глаз ткни пальцем, не увидишь. Брела я чуть ли тебе не ощупом.[219]
Где-то вдалях свертелся лужок.
Уже другая ребятёжь-холостёжь горлопанит под гармошку другие припевки.
– Эх, мальчишки вы, мальчишки!
Что это за нация?
По двадцать девушек любить —
Это спекуляция!
– Меня матушка родила
На соломе, на мосту.
Меня куры поклевали —
Я кудрявая расту.
– Я не тятькина,
Я не мамкина,
Я на улице росла.
Меня курица снесла.
– Уж ты, маменька родима,
Что ж ты раньше думала?
Отдавала в чужи люди,
Точно в омут сунула.
– На катушку нитки вьются
Тонкие, кручёные.
Посылай, милашка, письма,
Разберут учёные.
– Ох, топну ногой,
Из-под пятки огонь!
Мать, корову продавай!
Меня замуж отдавай!
– Хулиганом я родился
И хожу, как живорез.
Когда мать меня рожала,
Я уже с наганом лез.
– Затвори, жена, ворота
Да спусти с цепи собак.
Кто-то бродит по Европе,
То ли призрак, то ль маньяк.
– Самолёт летит,
Крылья модные.
А в нём колхозники сидят
Все голодные.
– К коммунизму мы идём,
Птицефермы строятся.
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моется.
– Я бычка сдала колхозу
И бурёночку свою.
И теперь на каждой зорьке
Нашу курицу дою.
– Ох, какая я счастливая:
Иду голосовать!
В бюллетне одна фамилия —
Не велено черкать.
– Спасибо Ленину,
Ещё Ворошилову!
Раскулачили меня
За шубёнку вшивую!
– Слева молот, справа серп —
Это наш советский герб.
Хочешь жни, а хочешь куй,
Всё равно получишь… Уй!
Темно, темно кругом…
Темно под ногой, темно в душе…
Пускай на моих памятях, в молодости не пели такого.
Но то было вроде и другое время.
Но такое же тёмное, как и сейчас. И у кого шевельнётся хоть одна жилочка в чём-то попрекнуть теперь этих ночных страдаликов?
Давно вздули в Жёлтом огни.
А мои сидят горюшата в потёмках одни.
Сидят и хнычут.
Подступилась я к домку к своему.
Остановила шаг и дыхание.
Притолкнулась мешком на плечах к стенке.
Скрозь стенку помилуй как всё слышко…
Вхожу – виском нависнули на меня. Как гроздья.
Жалуются:
– Роднулечка… Ну как же ты до-олго. Нажда-ались мы тебя! Одним… так боязно… Совсема умёрзли.
– А маленьки! А что ж вы к тёть Луше не пошли?
– Да-а… Тёть Луша ещё в день сама проявилась. Забрала к себе. Дала с варку́[220] мундирной картошки с капустонькой, бабьей лени.[221] Вечером тёть Луша утянулась убираться с козками… Мы и уёрзнули…
– Куда-а-а?.. Бесспроша?..
