горной вишни цветы!
Хоть опасть суждено им вскоре,
но пока не поднялся ветер…
[19]Шестой вид – «песни-славословия» (иваиута)[20]. Например:
Сколь роскошен дворец,
величествен и благолепен!
Словно листья травы,
разошлись налево-направо
боковые пристройки-крылья…
Подобные песни восхваляют сей мир и возносят славословия богам. Однако приведенная песня не вполне соответствует определению. Вот более подходящий пример:
На лугу Касуга
собираем мы ранние травы —
радость в сердце моем
да узрят всесильные боги,
что тебе сулят долголетье!..
[21]Впрочем, едва ли всю поэзию можно разделить на шесть видов.
Ныне, когда в жизни так ценится внешняя яркость, сердца людей стремятся к показному блеску, и появляется множество песен безвкусных, легковесных, преходящих. Иные служат забавой в домах легкомысленных сластолюбцев, сокрытые от взоров наподобие рухнувшего дерева, что гниет под водой. Не место песням и на людных сборищах, где они всем открыты, словно метелки цветущего мисканта. Поразмыслив, с чего начиналась японская поэзия, мы поймем, что негоже ей пребывать в таком положении. Многие поколения правителей в стародавние времена созывали, бывало, придворных, повелевая им воспеть в стихах красу вешних вишен на заре или луну осенней ночи. Порой поэт отправлялся нехожеными тропами в дальний край, чтобы предаться созерцанию цветов, порой уходил в беспросветный мрак ночи, чтобы помыслами устремиться к луне. Государи же читали те сочинения, отделяя искусные от невежественных.
Не только о том, но и о многом ином писали поэты: сравнивали век повелителя с камушком, что станет скалою[22]; уповали на милость государеву, уподобляя сень той милости тени от горы Цукуба[23]; изливали радость и ликование, переполняющие сердце[24]; приравнивали любовь свою к дыму, клубящемуся над вершиной Фудзи[25]; вспоминали о друзьях, слушая верещание сверчка[26]; размышляли о том, как стареют они вместе с соснами в Такасаго и в Суминоэ[27]; припоминали, как доводилось некогда им восходить на гору Отоко[28]; сетовали на то, как недолговечна краса «цветка-девицы» патринии[29]; созерцая опадающие лепестки вешним утром, слушая шорох облетающих листьев осенним вечером, скорбели они о том, что с каждым годом отражение в зеркале являет взору все более «снега и белогривых волн»[30]; дивились они бренности плоти своей при виде росы на траве или пены на воде[31]. Иные оплакивали ушедшую безвозвратно пору своего расцвета[32]; печалились о том, что жизнь разлучила их с близкими[33]; иные заставляли волну подниматься до вершины горы Суэномацу[34]; иные черпали воду из ручья на лугу[35], любовались листьями осенних хаги[36] или считали удары фазаньих крыльев на ранней заре[37]. Иные горевали о превратностях жизни, сравнивая чреду их с бесчисленными коленцами черного бамбука[38], или, воспевая образ реки Ёсино, пеняли на несовершенство мира[39]. Услыхав, что дым перестал куриться над вершиной Фудзи[40] или что обветшал мост Нагара[41], только в песне искали они утешения сердцу.
С древнейших времен передавались меж людей песни, но лишь с эпохи Нара стали они распространяться повсеместно[42]. В те годы государи ведали душу песен, истинную их сущность, и недаром в их правление премудрым песнопевцем слыл Какиномото-но Хитомаро[43], вельможа третьего ранга. Можно сказать, что тем самым правители воссоединялись с народом. Осенним вечером палые листья, что плывут по течению реки Тацуга, казались Государю златотканой парчой; весенним утром цветущие вишни в горах Ёсино представлялись Хитомаро белыми облаками. Еще жил в ту пору муж по имени Ямабэ-но Акахито
