– Боюсь, это невозможно, мой дорогой мальчик.
– Поразит, поразит. Она не просто несет в себе искусство, совершенное и инстинктивное, она личность, а ты часто говоришь мне, что это личности, а не принципы меняют эпохи.
– Что ж, когда мы пойдем?
– Дай подумаю. Сегодня вторник. Давай договоримся на завтра. Завтра она играет Джульетту.
– Хорошо. В восемь в Бристоле, я возьму с собой Бэзила.
– Пожалуйста, Гарри, не в восемь. В половине седьмого. Мы должны быть на месте до того, как поднимется занавес. Вы должны увидеть, как она встречает Ромео в первом действии.
– Пол седьмого! Ну что это за время такое! Это же все равно, что читать английский роман. Только в семь, ни один порядочный джентльмен не ужинает раньше, чем в семь. Ты увидишь Бэзила к тому времени, или мне стоит написать ему?
– Добряк Бэзил! Я уже целую неделю его не видел. Это крайне некрасиво с моей стороны, ведь он прислал мне портрет в изысканной раме, которую он сам и сделал для меня. Кроме того, хотя я и завидую немного портрету за то, что он на целый месяц моложе меня, должен признать, что он мне очень нравится. Пожалуй, лучше напиши ему. Не хочу общаться с ним наедине. Он раздражает меня своими разговорами. Он дает мне добрые советы.
Лорд Генри улыбнулся.
– Люди любят раздавать то, в чем сами нуждаются больше всего. Именно это я называю глубокой щедростью.
– Эх, Бэзил замечательный друг, но он кажется мне неким обывателем. Я заметил это, когда познакомился с тобой, Гарри.
– Мальчик мой, Бэзил вкладывает все волшебное, что есть в нем, в свою работу. Как следствие, у него не остается ничего чтобы жить, кроме его предубеждений, принципов и здравого смысла. Все приятные как личности художники, которых я знаю – плохие художники. Хорошие художники существуют лишь в том, что они делают, поэтому они совершенно не интересны в том, чем они есть. Великий поэт, действительно великий поэт, это наименее поэтичное создание из всех. Но неуклюжие поэты это просто захватывающие люди. Чем хуже у них рифма, тем лучше они выглядят. Сам только факт того, что он издал сборник второсортных стишков, делает мужчину неотразимым. Он живет поэзией, которую не в состоянии написать. Другие же пишут стихи, которые сами не решаются понять.
– Даже не знаю, действительно ли это так, Гарри, – сказал Дориан, нанося на свой носовой платок несколько капель духов с большой бутылки, стоявшей на столе. – Раз ты так говоришь, это должно быть правдой. А сейчас мне пора уходить. Меня ждет Имоген. Не забывай о завтра. Пока.
Когда он вышел из комнаты, лорд Генри закрыл глаза и задумался. Мало кто интересовал его больше Дориана Грея, и все же юношеская увлеченность кем-то другим не вызывала в нем ни капли раздражения или ревности. Она радовала его. Это добавляло интереса к изучению юноши. Его захватывали методы естественных наук, однако сам предмет этих наук казался ему обыденным и незначительным. Поэтому он начал заниматься вивисекцией самого себя, а потом стал заниматься вивисекцией других. Он считал, что только человеческая жизнь стоит того, чтобы ее исследовали. Все остальное не имело значения по сравнению с ней. Действительно, увидев жизнь во всем ее многообразии удовольствий и боли, никто не мог продолжать носить стеклянную маску безразличия на своем лице, чтобы уберечься от ужасных фантазий или обманчивых мечтаний. В жизни есть настолько неуловимые яды, что нужно самому пострадать от них, чтобы понять их действие. Есть такие странные болезни, что только оправившись от них, можно понять их природу. И все же, огромная награда ждет того, кто пройдет этот путь. Каким же чудесным становится для него мир! Какая же это радость, заметить странную логику страсти и эмоциональную окрашенность интеллекта, наблюдать, как они объединяются в единое целое, чтобы снова разойтись своими дорогами, замечать моменты, когда они в гармонии, и когда диссонируют друг с другом! Какая разница, какой ценой. Любое ощущение – бесценно.
