Но Данилке неохота было ждать. Он побежал в Галкин чулан над повалушей Ивана Максимовича в башенке и крикнул Орёлке:
– Орёлка, Анна Ефимовна тебе велела с мной голубей гонять.
– Хошь, возьми моих голубей, – сказал Орёлка, – мне не надобно.
– Вправду? – обрадовался Данилка. – А ты чего хошь? Хошь я тебе кубарь дам, что мне батька летошний год с Москвы привез.
– Не. Не надобно. Дай мне лучше нож, что тебе намедни коваль выковал.
– Ладно. А тотчас пойдем голубей гонять.
– Подь сам. Неможется мне.
– Неможется! Чай, ты не бабка Марица. То ей все неможется. Иди, что ль!
– Не пойду.
– Как ты смеешь мне так молвить! – крикнул Данилка. – Подь тотчас.
– Не пойду.
– А вот погодь, выдерут тебя, как батьку твово.
Орёлка вскочил, кинулся на Данилку, вцепился ему в волосы, повалил на землю, а сам кубарем скатился с лестницы.
Когда Данилка вскочил и с ревом побежал вниз, Орёлки уж и след простыл.
Навстречу ему шел Галка.
– Ты чего, Данилушка? – спросил он ласково, – Аль убился?
– Орёлка! Держи его! – кричал Данилка. Побил меня. Я его отодрать велю.
– Ах, он озорник! Вот я ему ужо ухи надеру, – говорил Галка, удерживая Данилку за плечо. – А ты видал, Данилушка, какой саадак[15] Жданка с Москвы Ивану Максимычу привез. Цельный набор и для коня и для всадника – и нагрудник, и колки, и задки, и шестопер[16], и щит, и кольчуга, хошь покажу? Как жар горит. И твой самострел там повешен.
Данилка еще всхлипывал, но Галку слушал.
– А где то?
– В повети, под повалушей. И ключ у меня.
– Ладно, пойдем. А про Орёлку я батьке скажу. Пущай он его отодрать велит.
– Я его и сам выдеру. Данилушка. Чего Ивану Максимычу докучать. Пойдем-ка в поветь.
* * *
В тот же день Андрей Семенович уезжал в Вологду. Осень уж настала. Того и гляди, морозы ударят, а до Вологды путь не близкий. Хорошо, что плыть по воде – Вычегдой, а потом Сухоной.
С почетом проводили старика. Не одна родня, а и настоятель соборный, и «лучшие люди»[17] вычегодские. Иван кланялся ему в ноги, благодарил за науку, посулил все исполнить, про что дядюшка говорил.
Наутро Иван велел позвать к себе брата.
Долго ждала Анна Ефимовна мужа. Наконец Максим Максимович вернулся, сел на лавку и голову опустил.
– Ты чего, Максим? – спросила она. – Аль ругал тебя за что Иван?
– Не. Не ругал.
– А чего звал-то?
– А на Пермь чтоб ехать.
– Чего? – Анна даже с лавки вскочила. – Да ты в уме, Максим? Кому ехать-то?
– А нам, Анница.
– Да не может того статься! Максимушка! – сказывай ты мне по ряду, чего говорил-то тебе Иван. Ну, как пришел ты к ему, чего он сказал?
– «Чего рот разинул, дурень?»
– Hy?
– Ну, закрыл я, Анница.
– Ну, сказывай, чего памятуешь.
– Про Пермь он тут поминал. И про первопутку. И про голубей. На санях, мол, по первопутке.
– Пошто про голубей?
– Ладно уж. А он?
– Ох, Анница, не серчай ты на меня. Долго он говорил. Невмочь мне все по ряду сказывать.
– По первопутке, мол, голуби летят…
– Путаешь, Максим. Как голуби по первопутке! Припомни-ка ты.
– На санях.
– Э, брешешь, как так голуби на санях?
– То мы, Анница, про нас то!
– А? Чтоб мы по первопутке на Пермь ехали. Так, что ли?
– Так, Анница. Жить чтобы.
– Жить на Перми с тобой? И промысел ведать? – вскричала Анна.
– Так, Анница.
– О, господи, слава тебе! Неужли правда? Аж не верится! Господи, счастье-то какое! Ведь словно в темнице тут! Вот, недаром, знать, я про все Андрею Семенычу поведала. И про духовную, и про соль, и что промысел наш зорит Иван… Максимушка, родной, чего же невеселый ты?
