Но Иван стукнул кулаком и крикнул на него сердито:
– Не лезь к дяде, щенок! Вишь, питух тоже. Не, Максим, не гоже то. Не пить до дна, не видать добра. Какой же ты купец будешь?
Гости все обернулись к Максиму. Он на Анну оглянулся. Она ему головой мотнула: пей, дескать. Как Иван сказал, что завтра в путь, душа у нее заиграла, сама бы, кажется, выпила. Максим нехотя допил кубок и на стол поставил.
– Вот за то люблю, – крикнул Иван, – по-нашему! И не захмелел вовсе. Молодец! Видно, что строгановского роду. Даром, что слова не проронишь.
А Данилка вертелся уж около отца, заглядывал ему через руку, не пугливый был мальчишка.
– Ты чего тут суешься, ровно кутенок? – сказал Иван. К заморскому винцу подбираешься? Ну, уж, видно, твое счастье. Не все сразу выпил, допивай.
Данилка схватил кубок, выпил, что осталось, опрокинул над головой и последнюю каплю слизнул языком.
– Ну и парень! – захохотали соседи. – В отца уродился. Ранний. Мотри, под стол не свались. Но Данилка поставил кубок перед отцом, a сам кудрями встряхнул и крикнул:
– То я за дядькино Максимово здоровье!
– Ну-ну, ладно уж, – крикнул Иван. – Разошелся! С Орёлкой тебе голубей гонять, а не кубки подымать. Веди его, Анна, спать. Орёлка, подай квасу.
Анна до тех пор и не видела Орёлки. Маленький он ей показался, кафтан не по нем, волочится по полу. Схватил он со стола большой кувшин хрустальный с квасом – перед Пивоваровым стоял. Тот как раз к соседу обернулся и стукнул головой кувшин. Орёлка отскочил, запутался в кафтане и грохнулся с кувшином на пол. Кувшин разлетелся вдребезги.
Иван вскочил и крикнул ключнику:
– Чего гаденыша того в горницы допустили? В варницы его сдать. Чтоб не видал его больше.
Поздно уж, часов в восемь, вернулся Максим с пира. Шататься не шатался, а точно через силу шел.
– Эх ты, горе-богатырь! – сказала ему Анна. – Выпил маленько лишку, так уж с ног валится.
– Не серчай, Анница, с отвычки то. В голове будто… Пройдет.
– Да уж про то что и говорить. Заутро отъезжаем. Ну, ложись скорей, отсыпайся. Встанешь, опохмелиться дам, пройдет все. Ишь у тебя хмель-то невеселый. Поглядел бы на Данилку. Робенок ведь. Идет, шатается, а поет, приплясывает. Смех с им. Еле уложили. Ну, ин ладно, неохота мне бранить тебя. Как вспомню, что Иван сказал – заутро ехать, так бы вот и заплясала. Хошь, кваску испей?
– Дай, Анница. Пил я, а все пить охота.
Анна налила кружку квасу. Максим с жадностью выпил.
– Ну и ложись, что ли. И я лягу. До света вставать буду. А ты поспи подоле. Я разбужу, как надобно.
Максим покорно разделся и лег. Анна тоже легла и свечу задула. Одна лампадка перед образом теплилась.
Долго не могла заснуть Анна Ефимовна. Как вспомнит, что завтра в путь, так сердце и заколотится. Ее бы воля, кажись, тотчас бы запрягать велела, не глядя, что ночь. Благо месят светит. Ворочалась, ворочалась Анна Ефимовна, а все ж заснула, – устала за день.
Проснулась Анна, будто кто-то стонет. А темно еще, окон не видно. Как на грех и лампадка загасла.
– Анница, – слышит она, – Анница, худо мне чего-то.
– Чего еще? – пробормотала Анна. – Спи лучше, ночь ведь. Ить, разбирает тебя хмель-то, Пройдет к утру.
– Дай испить! Горит нутро.
– Эх, беспокойный ты какой! Ну, погодь, огонь вздую.
Долго возилась она со сна, пока вздула огонек и затеплила лампадку. Потом она снова налила из жбана квасу и подала Максиму. Поглядела, а на нем совсем лица нет. Серый весь, а губы синие.
