Петух не мог и уже не хотел гнаться за временем. Чем больше проходило дней, тем меньше оставалось желания работать. Боль заглушала все слова и все мысли. И в конце концов Петька махнул на все рукой. Мысленно попросив прощения у Есенина и у Родины. Но институт не бросил, несмотря на то, что к тому времени его зарплаты хватало лишь на сигареты и хлеб. Хотя жизнь заставляла его подрабатывать где только можно, он все еще считал своим долгом нести в студенческие массы «доброе и вечное». Чтобы окончательно не опуститься и хотя бы немного себя уважать. Он уже не задавался вопросом: кому это нужно? Это было нужно прежде всего самому Рябову, у которого еще не удалось вытравить чувство интеллигентности и достоинства. Хотя он уже и перестал писать стихи.
– Да брось ты, Петька, – попытался я как-то спасти поэтический дар товарища. – Стихи можно писать всегда. И везде… Ты знаешь не хуже моего. Люди сочиняли и в окопах, и в казематах, и за колючей проволокой…
– В окопах, говоришь, – усмехался он, по привычке жуя сигаретный фильтр. – В казематах… Может быть… Но, знаешь, это как при тяжелом ранении, когда еще дышишь, еще осознаешь все происходящее, но уже – на последнем дыхании. Когда смерть уже схватила жестокой хваткой за горло… Скажи, Кира, тогда можно что-нибудь сочинять? Нет, разве что кричать, вернее, хрипеть. Только на это и хватает сил. Последних сил.
– Тогда кричи, Петька! Стихами можно тоже кричать.
– Нет, Кира, боль настолько велика, что притупила все чувства, исковеркала смысл. И кричать можно только нецензурной бранью. Не мой стиль, ты же знаешь. Горлопанов и так предостаточно. Это не для меня.
Однажды Петух появился на пороге усталый и взъерошенный. От него сильно разило вином. Он со злостью швырнул на пол огромную тяжелую сумку. И мрачно продекламировал:
«Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и легко.
Весь я в чем-то норвежском, весь я в чем-то испанском,
Вдохновляюсь порывно и берусь за перо!..»
Норвежским и испанским даже не пахло. Он был в порванных джинсах и мятой испачканной майке. Шампанское он тоже не принес. Зато выставил на стол бутылку дешевого вина. И тут же принялся ее откупоривать. Но в остальном Петух не лукавил – его сумка была полна ананасов! И мы с Шурочкой недоуменно переглянулись.
– Что, зарплату уже выдают ананасами? – полюбопытствовал я.
– Угу, – промычал Петух. – Почти угадал. Зарплату грузчика. Теперь, ребятки, мы будем питаться исключительно подобными экзотическими плодами.
– Надеюсь, ты не бросил институт? – с тревогой спросил Шурочка.
– И я на это надеюсь, – усмехнулся Петух. – Когда таскал тяжеленные ящики, то старался не забывать, что когда-то с отличием закончил институт, чуть было не стал кандидатом наук и наизусть знал всего Есенина и Маяковского. Что немало помогало в работе, особенно когда на меня орали благим матом, погоняя как заезженную лошадь.
Петух завалил ананасами весь дом. И весь дом несколько дней их успешно поглощал. После такого недельного «запоя» все дружно заявили: с нас хватит! Родные яблоки гораздо вкуснее и главное – не надоедают. Тогда мы отлично усвоили, что экзотики хватает ненадолго и ею слишком быстро пресыщаешься.
Кульминацией ананасовой эпопеи стала история с Поликарпычем.
Как-то старик одиноко сидел среди цветущих деревьев под палящим солнцем, за маленьким дворовым столиком. Серая кепчонка, пожеванный пиджак с чужого плеча, палочка, упавшая в яркую траву. Рядом с ним как всегда примостился его верный друг Тузик. Они сидели за исписанным и исцарапанным деревянным столиком, в середине которого скромно возвышалась откупоренная бутылка «Столичной». Возле нее во всей красе сиял ананас. Закуска Поликарпыча «от Петуха».
