увидетьродимыхдетей.
И проститься с женоймолодою, и обнятьпрестарелую мать».
Раненые перемигивались, шутили, но некоторые серьёзнели и внимательно смотрели на меня:
– Песня жизненная. Вся правда в ней. Кто научил? Коля, что ещё знаешь?
Я, расхрабрившись, начинал:
— На опушкелесастарыйдубстоит.А подэтимдубомофицерлежит.
Онлежит—не дышит,он какбудтоспит.Золотыекудри ветершевелит.
А надним старушка —мать егосидит.Слёзыпроливая, сынуговорит:
«Ятебярастила —и не сберегла.
А теперьмогилабудет здесьтвоя.А когдародился —батькабелыхбил.Где-топодОдессой головусложил.Явдовой осталась —пятеродетей.Тыбылсамыйстарший —
МилыймойАндрей!»
Красноармейцы переставали улыбаться, молчали, курили махорку, повторяли:
– Да, Коля, ты, оказывается – талант! Будешь артистом! А вот новая песня только-что вышла, по радио поют часто – не знаешь?
– Про Корбино? Только что выучил, – отвечаю.
– Давай!
— Можетв Корбино,можетв Рязани,не ложилисядевушкиспать.
Многоварежек связанобыло,
длятого,чтобна фронтихпослать.Вышивалиихниткой цветною,быстроспорилсядевичий труд.
И сидели ночноюпорою,и гадали,комупопадут.
Можетлётчику,можеттанкисту.У отчизныестьмногосынов.
Ильчумазомупарню —шофёру, илькомуиз отважныхбойцов.Получил командир батальонаэтиварежки-пуховики. Осыпаетихиней, морозы,
но любовьне отходит от них.
Скоро-скороодержимпобеду!Поездтронетсяв светлую даль.И тогданепременно заеду —
можетв Корбино, можетв Рязань!
Раненые прямо-таки светились, улыбались, а некоторые украдкой вытирали слезу.
– А что-нибудь ещё знаешь? Может весёлое?
Я охотно соглашался и под перемигивания, шутки, начинал быстро:
— Шламашина из Тамбова—
подгоройкотёнокспал. (Два раза; второй раз – с распевом) Машинист кричиткотёнку:
«Эй,котёнок,берегись!»А котёнокотвечает:
«Объезжай —яспать хочу!».Машинист поехалпрямо —отдавилкотёнкухвост.
А котёнокрассердился —опрокинулпаровоз.
Бойцы смеялись, трепали меня по волосам, а я был несказанно горд.
С работы я возвращался вместе с матерью, без умолку рассказывал ей о своих новых знакомых, нёс Шурке подарки, игрушки. Он ни за что не соглашался ходить вместе со мной в госпиталь, но охотно поддерживал меня в новой затее.
Теперь мы с Шуркой играли только в раненых. Смастерили себе костыли и целыми днями прыгали на одной ноге или забинтовывали один глаз, ухо, рот, грудь, руку-ногу и т. д., придумывая себе ранения в самых неожиданных местах.
В госпитале у меня появились настоящие друзья, к которым я шёл в первую очередь. Один из них – лётчик, мастерил для меня из бумаги, картона, косточек из компота, сырого картофеля, бинтов и ниток невиданные игрушки, зверей, птиц.
И теперь я хочу сказать, может быть, самое главное, что даже сейчас тоже бередит мне душу, но по другому поводу.
Как же нам не везёт с властью! С её подлостью, обманами, враньём! Сейчас это существует – а раньше ещё хуже было!
Речь идёт о следующем. Я уже упоминал, что в городе перед фашистской оккупацией наши безжалостно оставили в госпиталях на растерзание немцам более двух тысяч тяжелораненых красноармейцев. Официальная советская пропаганда не отрицала этот факт, но объясняла всё это спешкой отступления.
Какая там спешка, если в городе было безвластие более недели (а некоторые источники называют цифру – две недели!).
Тяжелораненых, измученных красноармейцев, отдававших Родине свою жизнь, просто кинули! Я и до этого знал и слышал от людей всю правду об этой трагедии, но, изучая всё это, «раскопал» следующий важный документ. Привожу его вкратце:
