Солитариус - страница 8

Темнота по другую сторону дорожки сгустилась и выхаркнула на Дрозда три скрюченные фигуры.

– Ю-ю-юноша, – резанул по слуху дребезжащий, как жесть под тупым ножом, голос. – Славный юноша, хочешь, погадаю тебе?

– Эй, не пугай мальчика, старая! Глянь: он и так едва жив со страху!

Дрозд пошёл быстрее – а казалось, что стоял на месте.

– Ничего-о, пусть… Время-то всё равно своё возьмёт. Время всё разрушит – и молодость, и чистоту. Все мы – разорители, так что, хороший мой, не вороти носик! Все мы голодные… Я свою душу прожевала давно, одна труха осталась – и твою так бы и сгрызла, только волю дай! Но ты и сам, сам… – Пальцы у старухи, несмотря на погоду, оказались сухими и колкими, как тростинки. – Болит душенька, а? Болит, бесится, кипит жёлчью, ядом изошла… Знаешь, что такое жизнь? – Она прикоснулась к цветам. – Распад. Разложение. Вот и вся правда, другой нет. Однажды будешь на моём месте, как я, с золой в груди!

Её злорадный хрип долго нёсся Дрозду вдогонку, словно запутался песком в волосах и набился за шиворот. Синий василёк, который трогала полоумная ведьма, скорчился и почернел, как мученик на костре. Замелькали в тумане сознания улицы, арки, фонари, светофоры, подземные переходы…

Дрозд не знал, сколько истекло времени, прежде чем он очнулся возле маленького парка в незнакомой части города. Ночь тихо истончалась, но дождь не унимался, словно вспомнил свою июльскую удаль. Прислонясь щекой к холодной решётчатой ограде, Дрозд просунул руку между прутьев – пальцы защекотала ветка осины, уже совсем облетевшей, продрогшей и ищущей немного тепла. Пахло влажной листвой, землёй и железом. Сквозь шёпот ветра слышалось, как в недрах парковой рощи, в пруду, ныряют и крякают утки.

Потом совсем рядом прошуршали колёса, и участливый голос спросил:

– Вам плохо?

Он обернулся и увидел девушку в инвалидной коляске, а за её спиной – зелёный забор и распахнутые ворота. Одета девушка была по-домашнему, закатанные рукава рубашки обнажали тонкие предплечья, а из-под пледа, укрывшего колени, виднелись махровые тапочки. Предутренние огни мягко, будто кисточкой археолога, сметали тени и клочья тумана с округлого лица и собранных в косу волос, непокорно курчавящихся на лбу.

Глаза были строгие, не подходящие ко всему остальному.

Кажется, про кого-то Дрозд не так давно уже думал почти такими же словами.

– Пойдёмте, – сказала девушка, не дождавшись ответа, и махнула рукой в сторону ворот.

Дрозд не двинулся с места, нахохлившись и встряхивая мокрой чёлкой.

– Вы бы видели себя со стороны, – девушка сокрушённо покачала головой. – Что вы там прячете? С вами приключилась беда?

– Это цветы, – буркнул Дрозд, косясь на печального вида букет, который трепало непогодой. – Их надо в вазу и в тепло, а то погибнут. И вообще.

– Давайте. И пойдёмте уже внутрь, будем вас сушить и чаем поить.

– Нет.

Он решительно не понимал, зачем ему идти к кому-то в гости этим серым плакучим утром. Вероятно, если б он не был бирюком и мизантропом, то поблагодарил бы девушку за заботу, спросил, как её зовут или хотя бы попытался выяснить, где ближайшая автобусная остановка. Но Дрозду вообще, до судорог не хотелось открывать рот, будто каждая произнесённая фраза могла быть расценена как попытка построить между собой и людьми мост, который всегда обваливался, попытка встать после десятитысячной неудачи. И это было унизительно, до омерзения и дрожи, ведь кто-то там, наверху, наверняка, уже устал потешаться над его жалкой вознёй.