Была поздняя ночь, когда маленькие светящиеся точки превратились в яркие фонари фуникулера. Вокруг меня мир постепенно начал обретать свои очертания. «Ага, вот я где», – я вспомнил, в чем было дело. Все тело онемело, я еле приподнялся, прислонился к стене и, поражаясь самому себе, обнаружил, что мне плевать и на Трокадэро, и на тюрьму, и на собственную жизнь. Такого необыкновенного чувства у меня никогда не было. По меньшей мере минут пятнадцать я был лихим парнем. Но затем вернулось отчаяние.
– Я понимал, в какое бредовое и опасное дело я вляпался. Я не знал, что делать: и в тюрьму не хотелось идти и иметь такого врага, как Трокадэро, меня никак не устраивало.
Идя в темноте вдоль стен, я добрел до дома косого Тамаза. Только я собрался постучать в окно, как со стороны Арсенальной горы до меня донесся перестук колес поезда. Не помню, говорил ли я вам, что товарные поезда начинали движение в три часа ночи.
Тамаз сперва оглядел меня, затем приоткрыл окно.
– Скорей заходи. – Света он не зажег, на окнах не было занавесок. – Береженого бог бережет, – сказал он. Слабый свет уличных фонарей кое-как освещал комнату, во всяком случае, на ощупь передвигаться не приходилось.
– Зря сбежал, тем ментам до тебя дела не было, ехали своей дорогой.
В тот момент это уже не имело значения.
– Да? – Больше ничего я сказать не мог и сел на стул.
– Как же ты сотворил такую глупость? – сказал он и протянул мне сигарету.
Я прикурил, затем ответил:
– Все это чушь, я тут ни при чем, я никого не убивал.
Было темно, но я заметил, как у него широко открывается здоровый глаз. Рассказал, как все было на самом деле. Он слушал меня, открыв рот. Когда я закончил, он встал и прошелся взад и вперед.
– Ох и мусор этот Трокадэро, – сказал он и крепко выматерился, – не покажись сегодня ментовская «канарейка», уверен, валялся бы ты сейчас где-нибудь трупом на дне обрыва.
– Но почему?!
– Так все же подстроено, если кто и попадает под подозрение, это люди Чомбэ и Хихоны. Что, разве не так? Порешили бы тебя, а сами бы спокойно разгуливали.
У меня душа ушла в пятки. Боже мой, как же я это упустил? А ведь я был уверен, они хотят увезти меня с собой, чтобы убедить взять все на себя и к тому же научить, что и как говорить в ментовке. Но дело-то было намного проще, им вовсе не нужно было мое согласие, они не доверяли мне, к чему им было рисковать? Если б я заговорил в милиции, даже не сумев доказать правду, у них были бы проблемы.
Потрясенный, я уставился на Тамаза.
– Эти найдут тебя раньше легавых, – сказал он. Некоторое время мы оба молчали.
Я задыхался:
– А что бы ты сделал на моем месте?
Он взглянул на меня, ничего не отвечая.
– Говори.
– Я бы взял на себя.
– Нет. – Я замотал головой, не хотел верить, что другого выхода не было.
– Если ты откроешь рот, не простят. У тебя нет выбора.
Я вспомнил, как мне было на все наплевать там, у стены гаража, и то чувство необыкновенной свободы. Вспомнил и попытался его вернуть, но у меня ничего не вышло.
– Надо бежать из Грузии, – сказал я. Сказать-то сказал, но я понимал, что от этого не многое бы изменилось.
– Я свое сказал, – заключил Тамаз.
От горечи я кусал губы.
Тамаз три года сидел в тюрьме за воровство и многого наслышался от заключенных о законах.
– Допустим, я взял это дело на себя, что тогда?
– Несовершеннолетнему больше двенадцати лет не присуждают.
– Это ж целая жизнь, – сказал я.
