Тут я не выдержал и закричал нечеловеческим, как мне показалось, голосом:
– Бабушка! Утонешь!
Бабушка словно очнулась. Она протянула свою руку навстречу спасателям и была извлечена из ручья.
…Благо до дома было рукой подать.
Вечером мы наслаждались вареной картошкой с огурцами…
И правда, они были вкуснющи…
И тут от мостков до нашего слуха донеслась песня. Кто-то нетрезво, но очень красиво, со слезой в голосе, выводил:
Встретились ребята в лазарете,
Койки рядом, а привстать нельзя…
Здравствуй, брат Петруха,
Здравствуй, брат Ванюха.
Худы, брат, у нас с тобой дела…
– О! – откликнулась бабушка. – Братец возвращается домой. Видимо, на станции в буфете мужики поднесли хорошо. Сейчас ему не только петуха не зарубить, в двери не попасть.
Между тем песня приближалась к нашему дому. Характер ее исполнения менялся, набирал твердости и агрессии:
Нас побить, побить хотели
На высокой на горе…
Не на тех вы налетели,
Мы и спим на топоре…
– гремел дядька Енаша.
Около нашего дома он оставил песни и перешел на прозу:
– Всех перестреляю, всех на котлеты перемелю! У меня ножик за голенищем. У меня пулемет на светелке, – громогласно заявлял он, проходя мимо крыльца, на который высыпали мы вместе с бабушкой Машей.
– Иди, иди, рожа разбойная, – говорила бабушка ему вслед. – Придешь домой, так Шура быстро тебе укорот найдет.
Дядька Енаша проследовал дальше, но, не доходя до своего дома, он сделался вдруг больным и слабым.
– Шурочка, – жалобно запричитал он, – Я заболел, Шурочка… В последний раз, Шурочка…
Мы видели, как Шурочка, маленькая, словно воробышек, выскочила за калитку и подхватила грузное тело мужа.
– Не горюй, батько, – приговаривала она. – Поправишься, коли заболел. У тебя семеро на лавках сидят, ложками стучат. Недосуг хворать…
Утром дядька Енаша появился на пороге нашего дома.
– Где Толька-то? – весело заголосил он. – Я в пять утра встал, кепку тебе сошил. Восьмиклинку, как обещал. Иди, меряй!
Я с недоверием выглянул из-за переборки. В дверях стоял совсем не тот человек, которого я видел вчера вечером. В дверях был утрешний дядька Енаша. С веселым блеском глаз. Он держал в руках аккуратную синюю кепку с околышем и клиньями, которые сходились у центра, с пуговкой, обшитой материей посредине.
Я подбежал. Дядька Енаша натянул мне на голову ладную кепочку, которая была как раз на мою голову.
– Иди, в зеркало глянь, – подтолкнул он меня в комнату. – Порты сошью следующим разом.
Я слышал, как бабушка Маша стала выговаривать своему братцу:
– Турка ты, рожа портретская! Почто ты вчера этак назюзюкался?
– Не говори, Митревна. Был грех, не рассчитал…
– Какие тебе, братец, гуленьки. Этакую орду наплодил, да еще и за стакан ухватился. Да еще это, – понизила бабушка голос. – Про пулемет-то помалкивал бы.
– А чего? И про пулемет говорил, что ли?
– Доболтаешь…
– А чего? За пьяную болтовню не садят.
– Посадить-то, может и не посадят, а пулемет украдут…
– Ладно, хорошо, – сказал задумчиво Енаша. – Пойду на работу. Отчистила ты меня под первое число. Мне Шурочка сроду грубого слова не скажет. А ты: портретская рожа…
И он ушел. Вслед ему заголосил оставленный в живых петух, взлетевший на огород.
Весна уже вступила в свои права. Солнце сгоняло последний снег в бороздах, и земля парила.
