Солнце на половицах - страница 7

Содержимое бочки пахло хмелем и хлебом и еще чем-то волнующим, но незнакомым. Я выпил. Было сладко, горьковато и удивительно вкусно. Тотчас ударило в нос и в голову. Стало как-то легко и весело. Я опустил руку со стопкой в отверстие крышки и снова зачерпнул пива. Но на этот раз стопка задела за край и выскользнула из пальцев. Я не огорчился. Стопок в горке оставалось много. Я побежал за новой.

Когда дня через три в гости к нам приехал брат моей матери дядя Женя, мать звала его Енькой, и мы остались одни, я решил угостить его пивом. Еще две стопки ушли на дно бочонка. Вечером мать забила тревогу:

– Да что же это такое? Стопки исчезают на глазах. Как гостей принимать будем? Я умоляюще поглядел на дядьку Женю. И он не предал меня. Он только сказал:

– А ты попробуй покачать пивной бочонок.

Бочонок качнули. Он отозвался густым утробным звоном стекла. Почти все стопки были в нем.

Против меня были предприняты соответствующие воспитательные меры. Пьяницей я не стал. Алкоголь вызывает у меня отвращение, но вот настоящее живое деревенское пиво я пью при случае с удовольствием. В меру.

…А еще помню, как варили старики по овинам общее пиво на праздник. Пиво варили в больших чанах раскаленными на огне камнями, которые переносили особыми железными щипцами. В деревне на посиделках рассказывали, как по установившейся дороге в деревню нагрянуло большое начальство в сопровождении начальника милиции. В одном из овинов и нашли они стариков, варивших пиво. Секретарь райкома топал ногами и грозился всех отдать под суд, а начальник милиции расстреливал бочки с пивом. Пиво со свистом било сквозь пулевые отверстия, набежавшие из деревни бабы визжали, мужики угрюмо молчали…

А вслед за этим пивным расстрелом начали обрезать приусадебные участки у колхозников, и люди потянулись из деревень по городам…

Мы покидали деревню. Это была моя первая большая дорога.

Уезжали в никуда. Была весна. Сначала мы ехали до станции Бакланки на дровнях, которые тащил гусеничный трактор.

Дороги не было. Трактор, словно пароход, плыл по широко разлившейся жидкой грязи и гнал впереди себя волну. Я сидел на узлах, обнимая нашу собачку Дамку, которая преданно прижималась ко мне, и смотрел, словно капитан, в открывающиеся дали освобождающихся от снега пространств.

Мне грустно и тревожно. Позади нас оставался мой мир, открытый, освоенный за мои сознательные и бессознательные годы. С любимыми дедком Сано, бондарем и матерщинником, бабкой Паней, владычицей русской печи, Звёздкой, которая обогнала меня в росте и должна была скоро стать коровой. С соседкой Люськой, с которой был первый в моей жизни роман, закончившийся для нас общим позором, большим старинным домом, осколком прежней барской жизни, в котором последние три года царствовал я, окрестными лугами и полями, черноокой речкой Ухтомой с раками и язями, щуками и налимами.

Мне было все еще пять лет. Поэтому я не совсем понимал причин нашего переезда. Но, думаю, тогда моя мать поставила отцу ультиматум: «или она, или деревня».

И вот мы едем сначала в большое Пречистое, где живет бабушка Маша, где через дом – родня и свояки, где останавливаются пассажирские поезда, где есть своя пекарня, пошивочная мастерская, лесхоз, сырзавод, большая школа, больница, магазины.

Едем на временное жилье. Отец будет искать работу.

К вечеру наш гусеничный пароход притащил дровни на станцию Бакланка. Я помню высокие, гулкие своды вокзала, такое же гулкое слово «перрон»…