Марик помолчал.
– Если действительно было от чего лечить.
Я внимательно посмотрел на него:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты знаешь что такое «холостой укус»?.. Запас яда у змей восстанавливается медленно, поэтому они не кусают просто так. Они берегут яд и пользуются им для добычи или самообороны. Поэтому бывает, что змея кусает, но не впрыскивает яд, потому что бережет его, или потому что яда просто нет – не успел накопиться.
– Но ведь Леше сразу же стало плохо.
– Ну, про самовнушение я тебе рассказывать не буду – это ты знаешь лучше меня. Мальчик наслышался рассказов о кобрах, потом одна из них его кусает, вот он и «поплыл».
– Но потом сразу же поправился!
– Поверил во всемогущество амулета. Ты же знаешь Лешу, он только на словах такой рационалист. Все время смеялся над Асафом и его рассказами, а сам смотрел ему в рот.
– Но когда к нему приложили этот амулет, он был в почти бессознательном состоянии. Какое тут может быть самовнушение?
Марик устало втянул голову в плечи:
– Не знаю. Знаю только, что это единственно возможное объяснение. А значит оно правильное.
Он загасил окурок о стол и щелчком выбросил его:
– Пойду-ка я спать. Хватит с меня впечатлений на сегодня.
Я остался один. Душный воздух пах сандалом и дымом. Индийская ночь раскинула свои крылья над сотнями тысяч трущоб и пятью тысячами храмов, над великим Гангом и вечным городом на его берегу, откуда началась Вселенная и куда она должна будет вернуться, и мне показалось, что из темноты доносится голос безумного саддху, смеющегося над иллюзорностью этого мира.
Эта женщина ассоциировалась у меня с одуряющей дремотой раннего утра. Я вставал в четыре, чтобы с первым автобусом успеть к началу дежурства – начинали мы очень рано. Вся дорога на работу проходила в каком-то полусне. Я стоял возле водителя, и на каждой остановке поднимался на одну ступеньку, чтобы меня не задели открывавшиеся двери и прижимался к поручням, пропуская внутрь очередных пассажиров, появлявшихся из темноты. Это было время чернорабочих и уборщиц, так же, как и я, начинавших свой день до рассвета.
Каждое утро на одной и той же остановке, в автобус заходила женщина средних лет в красной шляпке, завязанной лентами под подбородком, красной клетчатой юбке и шерстяных красных гольфах. Между юбкой и гольфами оставалась неширокая полоса блеклой кожи. С её появлением, приглушённый многоязычный гул смолкал. В наступившей тишине она проходила внутрь с невозмутимым выражением лица, (мне всегда казалось, что именно так, чуть брезгливо, должна смотреть гувернантка из английского романа), и садилась, всегда на одно и то же место – третье справа, возле окна. Усевшись, она с тем же неподвижным лицом, разворачивала английскую газету, будто отгораживая ею свой уголок от остального мира, и упирала в неё водянистые глаза.
Она была похожа на цветастую канарейку среди ворон и воробьёв. Её яркая несуразная одежда, нарочито невозмутимое выражение остренького личика и то неуловимое в её манере держаться, что лучше всего можно определить словом «английскость» – настолько резко очерчивали её чужеродность и одиночество, что я чувствовал пронзительную жалость к этому странному существу. Заговорить с ней было немыслимо. Между ней и окружающим чувствовалась непроницаемая стена.
Что она делала здесь ранним утром, среди всех этих чернорабочих? Куда и зачем ездила? Что заставляло её вставать каждый день до рассвета, заходить в чужой автобус, садиться, загораживаясь газетой от любопытных взглядов, выходить всегда на одной и той же остановке, немного не доезжая рынка, и исчезать, растворяясь в серой, предутренней мгле Ад ара?
