Неужели все это может существовать одновременно? В одно и то же мгновение кто-то рождается, а кто-то умирает, в Венеции начинается фестиваль, а здесь продолжается война, кто-то осторожно, опасаясь замочить ноги, спускается в гондолу, вдыхая тяжелый запах стоячей венецианской воды, а кто-то борется со смертью в кузове грузовика, и морозный воздух Ливана горячит его обескровленное лицо…
«Бибас!», – из «Свадебного зала» доносится зычный голос Дани, ротного старшины. «Сказано же было по-человечески, убрать здесь как следует», – внушительно, с тягучим русским акцентом, говорит Дани. «Только мозгов на полу не хватало, для полного счастья».
Я чувствую непреодолимое желание выйти из бункера – наружу, к снегу, к небу. Прохожу мимо маленького, большеносого Бибаса, старательно трущего пол, останавливаюсь в узком пространстве между входом и отстоящей от него, метра на полтора, бетонной плитой, защищающей от осколков. Дальше выходить нельзя. Вечереет. Сигаретный дым, смешиваясь с морозным паром, тает в быстро темнеющем воздухе. Косо сыпет снег. Где-то там, на северо-востоке, затерян в снежной дали Арамте. Я думаю об этом месте, которое так недалеко от нас, и которое я, тем не менее, никогда не видел, и никогда уже не увижу, как не увижу и многие другие места, в которых своим ходом идёт неведомая мне жизнь, живут незнакомые мне люди. Снежинки вспыхивают искрами, попадая в луч прожектора, и исчезают в сгущающейся темноте. Я вдыхаю полной грудью колючий морозный воздух. Мне вспоминаются такие же зимние вечера в детстве, наш двор, Новый год. Настанет время, и, возможно, мне так же вспомнится всё то, что окружает меня теперь. Может это будет в Венеции? Снег, будет мелко виться на фоне старинных палаццо, мне вспомнится Ливан, холод бетонных стен, горячий запах и вкус тостов, плакат Сэнди Бар в закутке с трёхэтажными кроватями – и воспоминание об этом будет далёким и неправдоподобным, и мне не поверится, что всё это когда-то было… Сигарета выкурена, и я возвращаюсь в зал. Бибас старательно моет пол, кипа, держась на заколке, свесилась с его наклонённой головы, и подрагивает, в такт движениям рук. На улице идёт снег.
Асафом я познакомился в непростую минуту. Я ехал в Варанаси с двумя друзьями и уже в поезде нас скрутило… Мы разошлись по разным вагонам, чтоб не мешать друг другу, и проводили мучительные часы, скорчившись в невообразимо грязном тамбуре, всем телом ощущая монотонный перестук колес.
Когда наступали редкие минуты облегчения, я ковылял в свой вагон и пытался прикорнуть, но тут же приходилось вставать и возвращаться в тамбур. Сидячие места у окна прямо напротив моей полки занимала пара высоких стариков-индусов с неприступными лицами, одетых во все белое. На одной из станций они купили мешок фисташек, и лузгали их, бросая скорлупу прямо на пол, не меняя при этом серьезного и строгого выражения лиц под высокими белыми тюрбанами. Каждый раз, проделывая путь к тамбуру и обратно, я чувствовал под ногами податливо хрустящую шелуху.
Вернувшись в очередной раз к своему месту, я обнаружил курносого индийца, сидящего на моей полке. Он весело смотрел на меня, большими выпуклыми глазами. Выяснять, кто он и что здесь делает, у меня не было сил. Сев в угол, я прислонился к стене и закрыл глаза.
– Что, совсем плохо, братец?
Я приоткрыл глаза. Было странно услышать слова, произнесенные на иврите улыбающимся индусом…
