Бабка Пелагея сидела на лавке, завернувшись в свой платок, как большая цветочная копна, говорящая недовольным голосом. Попробуй подступиться к такой! Однако Лёнькина бабушка, похоже, не замечала Пелагеиной суровости.
– А без деда твоего, – вступилась она за Акимыча, – нам и вовсе провизии не видать. Если, конечно, сами в Раменье не поплетёмся… Глядишь – к вечеру и доползём.
– Да по мне, – снова всколыхнулась Пелагея, – хоть бы и вовсе из Песков уехать! Какое тут житьё – глухомань, на пятнадцать вёрст одна глухомань! Ни больницы, ни магазина. Здесь только одичалому моему и хорошо, снуёт по лесу день-деньской, словно сорока. А у меня, опять говорю, поясница. Бывает, так прихватит – хоть помирай. Как же мне без доктора?
Бабушка Тоня лишь вздохнула. Грустно было и Лёньке. Дед, правда, ничего не обещал, но мальчик всё же надеялся, что с утра тот придёт за ним. А теперь… Впереди был длинный день, но без Акимыча он не сулил ничего интересного. Не бабушкиных же кур в самом деле сторожить Лёньке на пару с глупым петухом. Вот если бы сейчас попасть к домовым на посиделки… Но ведь они спят, и Хлопотун спит, умаявшись за ночь.
«А где это он спит?» – подумал Лёнька, украдкой оглядывая бабушкину кухню. Нет, в кухне ему спать негде. И в комнатах не спрячешься – найдёт бабушка, ведь она целый день суетится по дому. Неожиданно мальчика осенило: чердак! Вот где никто не бывает, вот где самое укромное место для домового. Однако как попасть туда? Лёнька завозился на стуле.
– Ба-а, – придумал он наконец, – у тебя на сушиле, возле окна, много яиц. Зачем они там?
– На сушиле? Мало им курятника, – проворчала бабушка. – Постой, а зачем ты туда лазил?
Лёнька помялся:
– Так… Интересно было, – и добавил поспешно: – А можно, я на чердак слажу?
– О! – вместо бабушки отозвалась Пелагея. – Вот ещё челнок, поесть не успел – на чердак ему. Пыли, что ль, не видал?
– Ступай, – отпустила Лёньку бабушка. – Гляди, на лестнице осторожно…
Лёнька выскочил в коридор и услышал напоследок:
– А я не пустила бы, нечего там делать!..
…Для мальчишки лестница – пустяк. Лёнька взлетел по ней и остановился в полумраке чердачного свода. Всего два маленьких оконца пропускали сюда через мутное стекло немного солнечного утра… Тусклый свет не разбегался далеко от окон, и почти повсюду лежала густая и загадочная темнота.
Когда сумрак стал понемногу рассеиваться, мальчик понял, что ненароком очутился в царстве старых, никому не нужных вещей. Они теснились в беспорядке, громоздились друг на друга, поражая самым невероятным сочетанием силуэтов… Печная труба уходила в крышу прямо посреди чердака, а вниз со стропил спускалась гирлянда берёзовых веников… Огромный медный самовар восседал на рассохшемся бочонке для солений. В раскинутую рыбацкую сеть угодило полдюжины худых лукошек. В самом углу оказался сундук, должно быть, меньший брат того, что стоял в кухне. Он и ростом был пониже, и дородностью не вышел. Может, поэтому ему выпала такая незавидная доля – доживать свой век на чердаке среди прочих позаброшенных вещей. Лёнька заметил, что на месте прежнего запора на сундуке темнеет дыра, и поднял крышку. Внутри покоилась бесформенная груда тряпья, из которой одиноко торчал стоптанный лыковый лапоть. Мальчику сделалось как-то неловко оттого, что из пустого любопытства он потревожил покой этих отживших вещей. Он тихонько закрыл сундук и собрался продолжить путешествие по чердаку, как вдруг… Тихое лошадиное ржание почудилось за его спиной…
