– Борис Иванович, там из дистанции звонят, по нашему заказу медикаментов.
– Ох, ты ж, как не вовремя! – и врач чуть ли не вприпрыжку убежал.
– Юрок! – послышался от постели умирающего соседа слабый, но жёсткий голос.
– Да, дядя Валера!
– Юрок, сможешь добраться до меня? Важное слово скажу. Только долго не думай, у нас на круг три минуты, не больше.
– Сейчас.
Поднимаюсь, сую подмышки костыли, стоящие у кровати, и неловко (откуда взяться практике?) ковыляю до кровати Валерки и сажусь на стул.
– Чего, дядь Валера?
– Мент, что до меня тут докапывался, он не простой мусор, он волчара тёртый и крученный, видать за мной он, сука, охотится.
– Он же сказал, что первый раз тебя видит?
– Я, еbaть-насratь тоже много чего могу сказать, в натуре. Язык – он бlя, ваще без костей. А только уработали меня не урки и не приблатнённые жиганы22, а ментовские бивни или ещё кто там у них красной масти. Короче так: были у меня филки23. Много. Очень много. И филки, и рыжьё24 и цацки25. И достались они мне по чесноку26, без мокрухи27 и ваще они не наши, не савецкие28. Но это не твоего ума дело, меньше знаешь – дольше век. Короче. Три мелкие ухоронки я сдал шакалам, а четвёртую, главную, не сдал. Отдаю её тебе.
– Зачем?
– А ты что хошь с ней делай – хошь своей совковой власти отдай за просто так, а хошь – на благое дело употреби, вот только упаси тебя господи, в церкву не сдавай. Там гнильё почище, чем среди самых гнилых отстойных блатарей, отвечаю за базар. Ты, я слышал, песни навострился сочинять, да душевные такие, в натуре. Вот нычку-то29 на такое дело и употреби. Короче: нычка в колодце. Тама костыли в стенку набиты, чтобы колодец чистить, так на пятом сверху костыле стрелка. Смотришь по стрелке, тама будет замазанная цементом дырка в кольце, разобьёшь цемент, за ним дверка. Дверку сразу не открывай, подзорвёшься. Посмотри, справа от ручки торчит гвоздик. Гвоздик пальцем притопи до основания, это чтобы мину поставить на предохранитель, а там и дверку открывай, да выгребай все, что тама лежит. Всё твоё.
– За что мне это, дядя Валера?
– За то, что человек. Ты нахера полез в горящий дом?
– Ну, бабы сказали, что ты там.
– Старая, пропитая, матершинная, блатная, нахер никому не нужная мразь. Так?
– Не так. В первую голову – человек.
– Вот тем ты от меня и таких как я и отличаешься. Вы, бля, комсомольцы и коммуняки, которые настоящие, конечно, все, suка, такие. Человек вам suка важен. За то я вас и ненавидел, за то же я вам смертно завидовал и завидую – в вас Бог живёт, в тех, которые настоящие. Ёпта, Юрок, я всё сказал, канай ложись, а не то почикают нас. Не, погоди чуток. На мои похорона может статься, припрётся поп. Такой пузатый, жопа шире плеч, а ростом он с тебя будет. Узнаешь легко: у него на переносице шрам. И пальцы в рыжей шерсти, особенно на правой грабарке. Короче: когда он начнёт гундосить свои молитвы, Христом-богом прошу, Юрок, скрести на руках и ногах пальцы накрест, чтобы его еbuчие заклинания моей душе вреда не нанесли. И если заговорит с тобой, то ты, Юрок, в глаза ему не смотри ни в коем разе! Он гипнозёр, suка, даже цыганок завораживает! Лучше посылай его нахер, типа ты в евоного бога не веришь. А самое верное средство, это сунь руку в карман, да за конец держись, типа все евонные слова тебе до того самого места. Не менжуйся, в натуре, в таком деле оно не западло30. Всё, канай, ложись, а то я и вправду сил лишился. И это, Юрок, потом как-нибудь, помяни меня со своими комсомольцами. Ну, давай, беги!
