– Видишь ли, Гай… Ты – единственный умный человек в сенате. Катилина тоже неглуп, но он зарвался. К тому же мне не понравились его методы. Через два года я буду сенатором. Но сенат уже ни на что не годен. Так вот, мы должны стать союзниками в нашей борьбе с этими безмозглыми любителями дорогой рыбы.
– К сожалению, безмозглые любители правят Римом. И значит – всем миром.
– Ты ошибаешься. Как ошибался Катилина. Не сенат – народ. За народом последнее слово.
– Ты наивен, мой друг. Вот уж не думал, что ты так наивен.
– Это не наивность. Я смотрю на вещи по-другому. Если ты поможешь мне, Цезарь, я отниму власть у сената.
– И кому отдашь? Народу? – В голосе Цезаря послышалось презрение. – Того народа, который создал нашу Республику, давным-давно уже нет. Кости тех квиритов сгнили на дне Тразименского озера и на поле Канн. Теперь в старинном гнезде Республики живут жадные торговцы и потомки продажных вольноотпущенников. Ганнибал проиграл, но он перерезал нам жилы. Ни один народ не может понести такие страшные потери и не надорваться.
– Не имеет значения, кого мы теперь называем квиритами. Я отдам власть тем, кто поддержит нас с тобой.
– Каким образом?
– Это моя тайна. Но я тебе обещаю: новый Рим обретет новую силу.
Цезарь несколько мгновений молчал.
– Ну что ж, друг мой Клодий, пойдем ко мне домой и сообщим Статилию, что через несколько часов его задушат.
Они направились к дому Цезаря – не в регию, где Цезарь жил как великий понтифик, а к личному дому Цезаря, в Субуру. Вместе с охраной во внутренних комнатах этого большого дома новоизбранный претор по приказу консула Цицерона держал Луция Статилия, одного из пятерых, схваченных рано утром в третий день до Нон декабря.
Дом был довольно большой с просторным перистилем, правда, сильно обветшалый.
– Статилий спит, – доложил охранник, когда они вошли в атрий.
– Разбуди его. – Цезарь опустился на мраморную скамью, будто ноги его не держали.
Арестант вышел в атрий, разморенный сном, с красной полосой на щеке от неудобной подушки. Молодой человек с немного детским, растерянным лицом.
– Смерть? – спросил он Цезаря. – Смерть? – повернулся к Клодию.
– Сейчас придут, – сказал Цезарь. – То есть, может, и не сейчас – они заберут вас пятерых из разных домов, а потом отведут в Мамертинскую тюрьму.
– Надо было, в самом деле, сжечь это осиное гнездо! – процедил Статилий сквозь зубы.
Два раба принесли темную траурную тогу и принялись обряжать приговоренного.
– Ну и подлец этот Цицерон! – выкрикнул Статилий. Потом сдернул с пальца всаднический перстень и отдал Цезарю. – Оставь себе.
– Все равно отберут.
– Оставь себе! – Клодию показалось, Статилий вот-вот заплачет. – Говорят, если палач опытный, то задушит быстро, и будет совсем не больно… Неужели так нужно? А ты – умный, Цезарь. Умный, хитрый и подлый.
Цезарь не ответил.
– Можно вина? – спросил Статилий тихо.
– Неразбавленного, – приказал Цезарь служанке, молоденькой пухлой блондинке. Та расплакалась и выбежала из атрия.
Она не успела вернуться, как вошел привратник. Было что-то театральное в этой быстрой смене лиц, в этих слезах рабов, рыдающих о чужом господине. В театре тоже все поддельное – жесты и слезы – все, кроме смерти. Когда на сцене должен кто-то погибнуть, приводят преступника, и его на самом деле пронзают мечом.
– Они пришли. – Старик с ужасом глянул на хозяина, будто явились за Цезарем. – Остальные четверо уже… там.
