Сколько раз потом Саша горько пожалела, что сдержала себя и его и не позволила этому случиться! В мае пришло последнее письмо от Славика. Она недоумевала: это письмо было полно нежности и не предвещало разрыва. Бесплодно прождав месяц, Саша позвонила Букину. Тот ничего не знал.
– Я же последний раз говорил с ним ещё в феврале, когда он был здесь, а писем он мне не пишет, – сказал он, но обещал спросить у матери Славика.
Сама не своя от беспокойства, Саша ждала звонка. Лёшка позвонил на другой день, но не сообщил ничего нового: мать говорит, что у него всё нормально, учится. Всё что угодно лучше, чем неизвестность! Саша наступила на горло собственной гордости и разыскала сестру Славика, которая училась в соседней школе «со спортивным уклоном».
– Понятия не имею! – беззаботно отвечала та. – Он иногда звонит, и они с мамой о чём-то разговаривают. Спроси у неё.
Этому совету Саша не последовала. Кто она такая, чтобы приставать к малознакомой женщине с вопросами о её сыне? Она даже не знала, было ли известно той об их со Славиком романе.
И она стала тревожно ждать каникул. Ведь на каникулы-то он приедет! Даже если всё кончено, она хотела знать об этом наверняка.
Но он не приехал. Больше того: Чех вообще исчез с экранов радаров, как сказал Букин. Никто не знал о нём ничего, а мать продолжала хранить молчание.
С этим нужно было как-то жить. Была ещё хрупкая надежда узнать что-то на месте – когда она поедет сдавать экзамены в Питер. Но при мысли о Питере Саша чувствовала теперь только страх, так как подозревала: что бы она ни узнала там, это вряд ли принесёт ей утешение. Она забросила занятия и утратила к ним всякий интерес. Собственно, она утратила интерес ко всему, безразлично ответив матери и бабушке, что никуда не поедет и поступать не будет.
Лето, необычно жаркое даже для этих мест, тянулось томительно. Раздольный плавился в его лучах, тонул в зыбком, колеблющемся мареве, казался Саше миражем в бесплодной пустыне, порождённым её усталостью и жаждой. Спасаясь от сочувствующих глаз бабушки, от её мягких рук, даже самые прикосновения которых стали мучительным напоминанием о её боли, она убегала из дома и долго кружила по улицам, выбирая самые безлюдные и старательно избегая тех мест, где когда-то была так счастлива. Бродила по одноэтажным улочкам, в которых никогда не бывала прежде. Здесь, под окнами маленьких уютных домиков, благоухали пёстрые палисадники, пчёлы гудели над цветами, как невидимый оргáн, раскачивали розовые, белые и пурпурные головки флоксов. Не считая пчелиного гула, было удивительно тихо. Только иногда из-под ворот лениво протявкает собака да донесётся обрывок фразы из открытого окна. Тротуары здесь были излишней условностью – просто кое-где, под разномастными заборами, пунктиром шла тропинка из щебёнки – и Саша медленно брела по дороге, стараясь держаться тени: машины сюда заезжали редко. Это стало её анестезией. Она шла и шла, до полного изнеможения, и только когда колени начинали подламываться от усталости, поворачивала к дому, чтобы, придя, повалиться на кровать и забыться на час-другой.
Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.
