Это было во время «отступления восьмидесяти тысяч», и власть цензуры – достаточный повод умолчать о прочих подробностях. Но это был один из самых ужасных дней того ужасного времени, день, когда смерть и разрушение были так близки, что их тень пала на далекий Лондон, и в отсутствие точных вестей сердца людей замирали от ужаса перед этой тенью, как будто их коснулись страдания воинов, гибнущих на поле боя.
В тот страшный день, когда триста тысяч солдат при поддержке артиллерии, подобно наводнению, наступали на маленькое английское войско, была на линии фронта одна точка, которая в то время подвергалась наибольшей опасности – опасности не поражения, но полного уничтожения. С разрешения цензуры и нашего военного специалиста эту часть фронта, вероятно, можно назвать выступом, и если бы этот выступ был сломан, то все английское войско было бы разбито, вся союзная армия обращена в бегство, и затем неизбежно последовал бы новый Седан.
Все утро немецкие орудия обрушивали громы и молнии на этот выступ и на тысячу – или около того – человек, удерживавших его. Люди смеялись над снарядами и придумывали им шуточные имена, заключали ставки против них и приветствовали их строками из популярных песенок. Но снаряды летели и взрывались, разрывая тела добрых англичан, отделяя брата от брата. По мере того как усиливалась дневная жара, усиливалась и ярость смертоносной канонады. Казалось, подмоги не будет. Английская артиллерия была хороша, но слишком малочисленна, и противник методично превращал ее в обломки железа.
Во время урагана на море иногда наступает момент, когда люди говорят друг другу: «Это самое худшее, сильнее штормить уже не может», – и тут налетает порыв в десять раз свирепее всего, что было ранее. Так случилось и здесь, в британских окопах.
В целом мире не было более стойких сердец, чем сердца тех людей, но даже их заставил дрогнуть семикратный ад немецкого артобстрела, который обрушивался на них, подавлял и уничтожал. И в этот самый момент они узрели из окопов огромную орду, надвигающуюся на линию обороны. Из тысячи англичан оставалось всего пять сотен, и насколько хватало глаз, на них шла немецкая пехота, колонна за колонной, серое людское море – десять тысяч солдат, как выяснилось впоследствии.
Не было никакой надежды. Некоторые из них обменялись рукопожатиями. Один солдат спел на новый лад боевую песню: «До свиданья, Типперери», закончив ее словами: «Мы туда не попадем». И все продолжили спокойно отстреливаться. Офицеры отмечали, что такая возможность для точной, мастерской стрельбы может больше не представиться; немцы падали ряд за рядом. Шутник, певший про Типперери, бросил: «Как бобби против бандитов с Сидней-стрит». И немногочисленные пулеметы делали все возможное.
Но все знали, что это бесполезно. Тела в сером валились отрядами и батальонами, но новые враги все прибывали и прибывали, они кишели, толпились, подступали отовсюду.
– Во веки веков, аминь! – произнес несколько не к месту один из британских солдат, прицеливаясь и стреляя. А потом он вспомнил – как сам говорит, не понимая, почему и зачем – странный вегетарианский ресторан в Лондоне, где он один или два раза ел необычные отбивные из чечевицы и орехов, притворяющихся вырезкой. На всех тарелках в ресторане синей краской был нарисован святой Георгий, с девизом «Adsit Anglis Sanctus Geogius»
