– Кондрат, ты телегу под навес загони, да коню корму задай – и к столу, – распорядилась Алёна и повернулась к Шкрябке. – Не побрезгуй, Нил Федотыч, не ждала я гостей, чем богаты, тем и рады.
– Кгхым, – прокашлялся мастер, – не на чем, хозяйка, мы ж без спросу!
Алёна с гостем скрылись в избе.
– Тьфу, пропасть! – Сучок сплюнул, а потом гаркнул. – Митюха, подь сюда!
Голос Сучка на Алёнином подворье знали. Что он ждать не любит и на расправу, правда, всегда по делу, скор – тоже, так что откуда-то с задов шустро выскочил холоп.
– Чего велишь, Кондратий Епифаныч?
– Ворота отвали, тетеря!
Вдвоём отворили ворота, быстро распрягли, закатили телегу под навес. Сучок отвёл лошадь к коновязи, охлопал, дал напиться, потом задал сена, которое шустро притащил с сеновала Митюха, и только потом двинулся в избу.
В доме он застал следующую картину: за столом, в красном углу, но на краю лавки сидел пуще прежнего смущённый Нил и шевелил пальцами, не зная куда деть руки, а Алёна хлопотала возле печи и занимала гостя беседой. При виде Сучка Шкрябка несколько приободрился и пустился в пространный рассказ о том, что в крепости нынче строится.
– Проходи, Кондрат, за стол садись, сейчас щи доспеют, – распорядилась Алёна и вновь обернулась к Нилу. – Интересно ты рассказываешь, Нил Федотыч, Кондрат такого не поведает.
– Это чего такого я не поведаю? – подозрительно навострил уши Сучок.
– А о житье-бытье вашем: где живёте, что едите, – Алёна усмехнулась. – Ты-то больше о стенах, да башнях, да тереме, да о колёсах своих.
Нил хмыкнул, а плотницкий старшина было насупился, а потом махнул рукой и хохотнул:
– Уела! Как есть уела!
– Ложки берите, мастера, – Алёна положила на стол ложки, а Сучку протянула каравай на чистой тряпице и нож. – Давай, Кондрат, а я сейчас щи достану.
Сучок залюбовался движениями женщины, играючи выметнувшей ухватом из печи немалый горшок со щами, да так, что и про каравай забыл. И про то, что этот каравай у него в руках – тоже. Очнулся старшина от хмыканья друга: Нил ошалело переводил глаза с Алёны, разливавшей щи по мискам, на Сучка и обратно.
«О как! Ведь впервой, как хозяину, хлеб дала. До того всё сама. Это ж надо! Я ж до сих пор бабу свою артельным никогда не показывал! А тут хозяйкой её перед Шкрябкой назвал. И не думал – само выскочило! Алёна-то поняла, значит…»
Плотницкий старшина, стараясь не уронить ни крошки, нарезал хлеб и оделил сначала Нила, а потом положил ломоть Алёне:
– Садись с нами, хозяйка!
– Благодарствую, – женщина налила щи в третью миску, достала ложку и села.
Сучок, хоть это было совсем не в его обычае, поднялся и прочёл «Отче наш».
«Гляди, Кондрат, как Шкрябка-то вылупился! Да и Алёна тоже. Вот так вот – могём!»
Сказав «аминь», все снова расселись по лавкам. Кондрат внезапно почувствовал зверский голод, да и немудрено после всего пережитого. Сглотнул тягучую голодную слюну и решительно пододвинул к себе миску с рыбными щами, обильно сдобренными летней зеленью, зачерпнул полную ложку и бережно, над ломтём хлеба, донёс до рта. Проглотил, почти не жуя. Горячий ком мигом долетел до желудка и обдал там всё сытным теплом. Сучок с наслаждением выдохнул. Таким же удовлетворённым выдохом отозвался Нил.
Алёна ела степенно, аккуратно и с каким-то собственническим удовольствием поглядывала на споро орудующих ложками мужей. А они разве что языки не проглатывали. И проглотили бы, да блюли обряд и обычай – негоже за столом голод показывать да спешить, вот и старались, только от женского взгляда не укроешься. Бабы умеют подмечать невидимые мужескому взгляду мелочи. Вот и Алёна заметила – гложет мужей что-то.
