Ворота их дома были заперты. Лешка перелез через ограду, снял засов и впустил Силина.
Позади пустого курятника, возле бревенчатой стены сарая, Лешка разобрал остатки израсходованной за зиму поленницы. Под нею открылись сложенные рядком толстые доски. Лешка раздвинул их.
— Лезьте сюда, — сказал он, — скорее!..
Ни о чем не спрашивая, Силин спрыгнул в открывшуюся под досками яму. Лешка спустился за ним и аккуратно прикрыл вход.
…Это был тот самый тайник, в котором Лешкин отец прятал людей от полиции. О его существовании не знал даже хозяйственный Глущенко.
Здесь можно было стоять почти во весь рост. В углу был устроен дощатый лежак, фанерный ящик заменял стол, валялась ржавая керосиновая лампа без стекла. Пахло землей, сыростью и еще чем-то, гнилым и кислым.
Силин и Лешка сели рядом на лежак и стали прислушиваться к незатихающей стрельбе.
— В порт уже, верно, вошли, — проговорил Силин. — Умирают сейчас наши…
Лешка вдруг представил себе сбившихся в кучу людей, падающих под выстрелами, как тот матрос на баррикаде, распластанные тела убитых, кровь на земле. Все это так ярко возникло перед его глазами, что ему стало трудно дышать.
— Это я во всем виноват, товарищ Силин, я!.. Шпиона упустил. Я один виноват!
— Брось ерунду молоть! — грубо оборвал его Силин. — Нашел время искать виновных. Все хороши! Шпионку не разглядели — виноваты. Попов не захотел моряков вернуть вовремя — виноват, я виноват, что послушал его… В другой раз будем умнее. Ты думаешь, это конец? Нет, брат, это только начало! Мы еще вернемся сюда! — Он хотел еще что-то сказать, но только вздохнул и с силой ударил кулаком по колену.
Они долго сидели молча.
Наверху стихло. Лишь изредка доносились отдельные выстрелы.
Еще через некоторое время послышались голоса: это возвращались домой Глущенко и Екатерина, прятавшиеся в подвале. Все кончилось. Херсон стал немецким.
Через два часа, оставив Силину винтовку и револьвер, Лешка осторожно вылез из тайника и с заднего крыльца постучался в дом.
Открыла ему Екатерина.
— Лешенька! — ахнула она. — Живой!
Она втащила Лешку в комнату и стала ощупывать его руки, грудь, голову. Она смеялась от радости, смахивала пальцами слезы и приговаривала:
— Живой! Слава тебе, Господи, живой!
— Твой-то дома? — спросил Лешка.
— Нету его, — всхлипывая, ответила Екатерина, — ушел немцев смотреть.
Это было хорошо: встреча с зятем не сулила Лешке ничего приятного.
— Дай мне умыться, Катя, — попросил он.
Она засуетилась, принесла в столовую таз с водой, чистое белье и, пока Лешка мылся и переодевался, приготовила ему поесть. Все время она говорила, говорила без умолку, что на Лешке лица нет, что она совсем измучилась из-за него, что отец, когда узнает, не спустит ему такого поведения.
Успокоившись, она села напротив Лешки и жалостливо уставилась на него:
— Что же теперь, Лешенька, как будешь дальше жить?
Вместо ответа Лешка, продолжая жевать, сказал:
— Собери мне узелок с собой, Катя, еды побольше.
— Никак ты уходить собрался! — всплеснула она руками. — Не пущу! Слышишь, не пущу! Ты убить меня хочешь? Я папе напишу! Я…
— Тихо! — прикрикнул на нее Лешка и, совсем как это делал когда-то отец, хлопнул ладонью по столу. — Не вопи!.. Слушай, Катя, — продолжал он мягче, — нынче ночью я уйду. Мне оставаться в Херсоне нельзя, обязательно выдаст кто-нибудь.
— Я тебя спрячу, Лешенька, ни одна живая душа не узнает!
