Слушая его наставления, я думала о том, что здесь не только ответственность,
но и соревнование с бывшими. Свидание с Никитой было необходимо, чтобы доказать козлине Алексу, что моя жизнь после него не закончилась. Есть другие мужчины, кроме него. Я могу быть любимой и желанной. С бывшими ведь всегда соревнуешься. Это соревнование называется: «Кто умрет несчастным». И я в очередной раз проиграла. Как всегда несчастной умираю я.
– Отвезти тебя домой? – предложил Матвей.
– Нет, спасибо. Моя машина припаркована возле твоего кабинета.
– Так я подброшу.
– Хочу пройтись пешком.
Медленно и неторопливо я шла по вечерней Москве. Голова гудела от впечатлений. Моя машина, старенькая красная «Даятсу» дремучего года выпуска терпеливо ждала меня в темноте парковки. Я погладила нагретое летним солнцем лобовое стекло. Мы с ней похожи: обе невзрачные, жилистые, терпеливые. Не потому что сильные от природы, а потому что другого выхода нет. Привыкли всё сами.
Я села за руль и завела мотор. Машина радостно подмигнула огоньками на приборной панели, словно говоря:
– Не печалься, подружка, прорвемся!
– Куда мы денемся? – шепотом ответила я и улыбнулась.
Очень хотелось позвонить папе. Просто услышать его голос. Я часто так делала. Отец всегда был занят. И говорил, в основном, о работе. Мне нравилось слушать о ходе его экспериментов, в которых я ничего не понимала. Папа был биохимиком, очень известным не только в России, но и за рубежом. А я даже в школьной биологии плавала, едва вытягивая на четверку с большим минусом. Да какая разница? В эти минуты его голос теплел, и от него ко мне протягивалась яркая и горячая ниточка.
Иногда папа рассказывал мне о Кубе, которую он обожал. Когда мы оттуда уехали, мне было пять лет. Но почему-то я ничего об этом не помню. Совсем. Кроме испанского языка. В пять я уже свободно общалась и даже умела читать. После возвращения в Москву мы с папой дома говорили по-испански. Маму это очень раздражало. Она так и не выучила этот язык. И Кубу терпеть не могла. Всегда радовалась, что мы оттуда, наконец, уехали. Называла ее грязной примитивной лужей. И наши с папой беседы на испанском моментально пресекала. И тогда испанский стал нашим тайным языком.
Пустая квартира встретила меня темнотой и тишиной. Я зажгла свет в кухне и в обеих комнатах. Открыла холодильник и достала оттуда бутылку воды. Очень захотелось пить после всех сладостей, которыми меня сегодня накормили. Возвратив бутылку на полку, я заметила одинокую красную икринку. Явно еще с Нового Года завалялась. Папа был абсолютно равнодушен к быту и к еде особенно, но всегда приезжал ко мне перед Новым Годом и привозил красную икру. Я покатала икринку в ладони и бросила в рот. Вкуса не ощутила, потому что она была одна. Как и я. Если ты одна, то ничего не стоишь. Ни вкуса, ни запаха. Стоя у открытого холодильника я расплакалась. Тоска так сжала сердце, что стало невозможно дышать.
Я потушила свет, вышла из квартиры и поехала на нашу старую дачу. В последнее время отец жил там. Мама предпочитала новую дачу, которую построили по ее вкусу. Там все было ультрасовременное в стиле «хайтек»: дом – прозрачный куб с панорамными стеклами, кипельно-белыми стенами и черными гранитными столами в кухне. А папа любил нашу старую развалюху, которую мама презрительно называла «бабкиным теремком».
Я припарковалась возле старенькой калитки. Краска на ней была новой и ярко-зеленой. Папа лично красил незадолго до смерти. Сердце громко стучало. Я не заходила сюда с тех пор, как отца не стало.
