Напрасно я слушаю плачущий ветер —
никто не встревожит мой слух серенадой.
В глазах, еще полных привычного зова,
все больше унынья, все больше надсада;
но девичье сердце в груди изнуренной
все вспыхнуть способно с единого взгляда.
В могилу сойдет мое тело,
и ветер умчит мое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями моими.
Взойдут из грудей моих белых две розы,
из глаз – две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь моя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня…
Когда она закончила и посмотрела на Войновского, то увидела, что его бледное лицо напряжено, а в глазах блестят слезы… Он выдержал паузу, а потом несколько раз хлопнул в ладоши и сказал:
– Браво.
Мария, наслышанная о его придирчивости и строгости, оцепенела, поняв, что получила высшую оценку… Это, несомненно, был повод для гордости и радости, но у медали сейчас же оказалась оборотная сторона: Антон схватил ее и больше не отпускал, они говорили и говорили, обсуждали и обсуждали… так и поехали в больницу, и у Марии не было ни единой возможности постучаться к Павлу в гримерку или еще как-то позвать его. Обращаться же к Войновскому напрямую и говорить, что она планировала ехать в больницу не с ним, а с любовником, было неловко… да и Бердянский довольно настойчиво попросил ее не афишировать их отношения. Если, впрочем, Мария все правильно поняла, и речь в самом деле шла об отношениях.
Андрей лежал в двухместной палате, но соседей у него не было (хорошо быть немножечко «блатным», протекция Когана сделала свое дело); кровать стояла в углу у окна, на нее падал мягкий свет настольной лампы, так что по наволочке, по одеялу и изножью простыни скользили причудливые тени.
Увидев входящих к нему посетителей, Петренко заулыбался и приподнялся на подушках:
– Маша! Тоша! Как же я рад вас видеть, ребята!
– Тише-тише, не прыгай! – упредил его Антон. – Мы сами к тебе подойдем…
Он придвинул к кровати стулья, но Андрей, едва Мария приблизилась, взял ее за руку и усадил рядом с собой:
– Машенька, побудь здесь, пожалуйста…
– Хорошо, хорошо, не волнуйся.
Андрея не опутывали жуткие трубки, как в реанимации, но в вену впилась игла катетера: ему только что поставили капельницу…
– Натрий хлор и глюкоза, – пояснил он. – Вот и весь мой ужин пока что…
Мария и Антон незаметно переглянулись: Петренко бодрился и держался молодцом, но выглядел плохо… Кожа его казалась совсем прозрачной, а худое тело – невещественным под теплым шерстяным одеялом.
– Наконец-то тебе стало лучше… – сказала Мария, чтобы заполнить неловкую паузу. – Ты нас всех до смерти напугал.
Он улыбнулся:
– Я сам напугался… но ты меня спасла, Машенька.
«Машенька» из его уст звучало немыслимо нежно, и повергало в еще большую неловкость. Мария не любила, когда ее имя сокращали, но для Паши – и только для него – она хотела быть Машенькой. Для Паши, для Пашеньки, не для Андрея, не для кого другого.
– Андрюш, тебя спасла Прошка… я просто случайно проходила мимо. Остальное сделали врачи.
– Не скромничай, – предостерег ее Антон, а Петренко снова улыбнулся:
– Нет, это ты меня спасла, я знаю. А как там моя Прошечка? У тети Вали?
– Нет, я ее взяла к себе на время… С ней все хорошо, она отлично ест и очень подружилась с Урфином… хотя, конечно скучает по тебе.
– Спасибо тебе… – он взял ее руку и прижал к губам. Войновский отвернулся, делая вид, что рассматривает фонарь, за окном, и вдруг скрючился на стуле, прижал руки к животу:
