Созвездие смыслов: философские рассказы и притчи - страница 20

Почесал Градоправитель в затылке. Оглядел он женихов-молодцов: один мускулами играет, другой кошельком позвякивает, третий комплиментами сыплет, как горохом. Явно любят они мир и все, что в мире, особенно себя в нем. И тут взгляд его упал на тихого отрока Ивана, стоявшего в сторонке. Одет он был просто, в глазах – ни огня мирского, ни лести, глядел он больше на небо, чем на толпу.

– А попробую-ка я Ивана, – решил Градоправитель, махнув рукой на сомнения.

И что же вы думаете? Иван взял Любаву под руку так бережно, словно нес хрустальный сосуд. Провел ее через всю площадь, не глядя по сторонам, не слушая шепотков, лишь оберегая ее от толчеи да улыбаясь чему-то своему, небесному. И Любава рядом с ним шла так спокойно, так светло, что и впрямь казалось – ангелы над красной дорожкой устроили целое шествие, используя ее как удобную взлетную полосу.

Миссию свою Иван выполнил и, не ожидая наград, удалился к своим делам. А Мудрец, глядя ему вслед, только крякнул довольно:

– Вот вам и ответ, правитель. Не тот хорош, кто блестит, а тот, при ком ангелам по красной дорожке взбираться не совестно. Ищите мужей, что больше на небо поглядывают, чем на мирскую суету – им и девицу доверить можно. Хоть и редки они, ох, редки… как лестницы для ангелов на городских торжищах.

В древнем замке, где пылятся атласы человеческих душ, измеренных циркулем и кронциркулем, встретились как-то две тени. Одна принадлежала доктору Иоганну Гаспару Шпурцгейму, неутомимому картографу выпуклостей и впадин, верному ученику, а позже и оппоненту великого Франца Йозефа Галля. Другая тень принадлежала тому, кого доктор, по старой памяти или новому знанию, почтительно звал «Мессир».

Доктор Шпурцгейм, чьи пальцы за долгую земную жизнь ощупали, казалось, все возможные конфигурации черепов, от гениев до безумцев, выглядел задумчивым.

– Мессир, – начал он тихим, словно шелест старых карт, голосом, – была у меня одна затаенная мысль, одна научная гипотеза, которую я тщился проверить всю жизнь, но так и не преуспел. Я искал на черепе то особое место, ту выпуклость или, быть может, впадину, что соответствовала бы… Голгофе. Месту Лобному. Вместилищу того особого склада ума или души, что ведет к жертвенности, к страданию, к великому перелому… Я полагал, что у Спасителей, у Мучеников, у великих Страдальцев должен быть этот знак, эта печать на кости…

Он обвел взглядом тысячи невидимых черепов, которые он измерил и описал.

– Я не нашел его, Мессир. На тысячах черепов – ни следа. Но только сейчас, в этом странном безвременье, я, кажется, понимаю, почему…

Тень Мессира чуть заметно качнулась, словно от скрытой усмешки. В воздухе повисло одно слово, произнесенное беззвучно, но так, что Шпурцгейм его услышал:

– גול… (Гуль…)

Доктор Шпурцгейм медленно поднял на Мессира глаза, в которых отразилось запоздалое, ошеломляющее прозрение. Он устало вздохнул, и в этом вздохе была вся тщета его земных поисков.

– Да, – прошептал он. – Ты прав. Как же я был слеп…

Ибо Голгофа, «Место Лобное», на иврите звучащее как Гульголет, и есть – череп. Не точка на карте, не бугорок способности к страданию, а сама карта, сама территория, сам вмещающий костяной свод. Он искал место на черепе, которое называлось «Череп». Всю жизнь он пытался нанести на карту то, что было самой картой. И лишь там, где циркуль и кронциркуль теряют свою силу, ему открылась эта простая, убийственная в своей очевидности истина: главное место иногда – не точка, а всё целое. А имя ему – Череп.