Спаси меня, вальс - страница 17

– Маленькая леди, как вы думаете, вам хватило бы пяти тысяч в год? – спросил он, открывая свою душу. – Для начала, – подумав, добавил он.

– Хватило бы, но я не хочу жить на пять тысяч.

– Тогда почему вы поцеловали меня?

– Никогда еще не целовалась с усатым мужчиной.

– Вряд ли это может служить объяснением…

– Вы правы. Но это объяснение ничем не хуже тех, которыми многие прикрывают свой уход в монастырь.

– Тогда мне нет смысла оставаться дольше, – печально проговорил офицер.

– Наверно, нет. Уже половина двенадцатого.

– Алабама, вы совершенно невыносимы. Вам известно, какая у вас репутация? А я все равно предлагаю вам руку и сердце…

– И сердитесь, потому что я не делаю из вас жертву, честного мужчину.

Молодой человек тут же стушевался и словно бы спрятался за обезличивающим всех военным мундиром.

– Вы пожалеете, – недовольно проговорил он.

– Надеюсь, – ответила Алабама. – Мне нравится платить за то, что я делаю, – тогда я чувствую себя в расчете со всем миром.

– Вы похожи на диких команчей. Зачем вам нужно притворяться злой и жестокосердной?

– Может быть, вы правы – в любом случае, в тот день, когда я раскаюсь, напишу «простите» в уголке приглашений на свадьбу.

– А я пришлю вам свою фотографию, чтобы вы не забыли меня.

– Хорошо – если хотите.

Алабама закрыла дверь на щеколду и выключила свет. Стоя в непроглядной темноте, она ждала, когда глаза начнут различать контуры лестницы. «Может быть, следовало бы выйти за него замуж, ведь мне скоро восемнадцать, – попыталась она размышлять здраво, – и он бы неплохо заботился обо мне. Пора подумать о будущем». С этими мыслями Алабама поднялась по лестнице.

– Алабама, – услыхала она тихий, едва различимый голос матери, донесшийся к ней из потока темноты, – утром с тобой хочет поговорить твой отец. Не опаздывай на завтрак.

Сидевший за столом с серебряными приборами судья Остин Беггс выглядел человеком уверенным, трезво мыслящим и глубоко погруженным в свои мысли. Он был похожим на выдающегося спортсмена, замершего в неподвижности, – перед тем моментом, когда ему надо выложиться до конца.

Он сразу постарался взять верх над Алабамой.

– Имей в виду, я не позволю, чтобы из-за тебя мое имя трепали на всех углах.

– Остин! Да она же только что окончила школу, – Милли попробовала урезонить мужа.

– Тем более. Что тебе известно об этих офицерах?

– По-жа-луй-ста…

– Джо Ингхэм рассказал мне, что его дочь привезли домой неприлично пьяной, и она созналась, что это ты напоила ее.

– Она сама пила. Мы праздновали новый набор в офицерской школе, и я налила джин в медицинскую фляжку.

– И заставила девчонку выпить?

– Ну уж нет! Когда она увидела, как все смеются, то решила присоседиться к моей шутке, ведь самой ей ни за что ничего путного не придумать, – спесиво произнесла Алабама.

– Отныне тебе придется вести себя более осмотрительно.

– Да, сэр. Ох, папа! До чего же я устала сидеть на крылечке, ходить на свидания и смотреть, как все погано.

– Мне кажется, у тебя и так хватает дел, и необязательно развращать окружающих.

«Какие дела, кроме как пить и любить?» – мысленно откликнулась Алабама.

Она остро ощущала собственную никчемность, бессмысленность такой вот жизни, когда июньские насекомые обсыпа́ли липкие плоды на фиговом дереве и тучи неподвижных мух – всякую гниль. Скудная сухая трава под пеканами[18] кишела рыжевато-коричневыми гусеницами, стоило только к ней присмотреться. Спутанный в колтуны горошек высох на осенней жаре, и, как пустые раковины, свисали с перекладин на доме затвердевшие стручки. Солнечные лучи красили газон ровными желтыми мазками и ломались о спекшиеся хлопковые поля. Жирная земля, богато родившая в другое время, теперь лежала плоскими пластами по обе стороны дороги, изредка морщась в обескураживающей усмешке. Невпопад пели птицы. Ни мул в поле, ни человек на песчаной дороге не могли вынести жару, клубящуюся между впалыми глинистыми берегами и негромко шелестящими кипарисами, которые отделяли военные лагеря от города – многие умирали от солнечного удара.