– Тринадцатый этаж – не кот наплакал…
– Как вы сказали? – Толстяк в недоумении похлопал глазами навыкате. – Тринадцатый этаж?
– Я сказал, мне надо выйти! – Полынцев надавил на басы. Скривившись в недоумении, «тюлень» заворочался в кресле.
– Пожалуйста, – проворчал он, шумно сопя ноздрями, как насосами – крылышки усов затрепетали так, словно вот-вот улетят с тёмно-красной, плотоядно припухшей верхней губы.
Однажды закурив, Полынцев дымил теперь со страшной силой, и во время полёта испытывал дискомфорт: приходилось в туалете прятаться.
И всякий раз, когда он начинал курить – мысли опять опять крутились вокруг несчастья с дочерью. Ну, ладно бы с сыном случилось такое – тьфу, тьфу! – мальчишке свойственно тянуться к табаку, изображать из себя взрослого мужчину. Но ведь она-то – девчонка, птаха. Как же это так надо было воспитать, чтобы девчонке в голову взбрело покурить благовонную травку?..
Он искал виновных – вокруг да около. И в то же время чувство объективности – неизменное чувство художника – говорило о том, что Полынцев не прав. Атмосфера в доме, где жили и воспитывались дети, была прекрасная. Он уверен, что вокруг детей в том доме вращалась вся взрослая жизнь – жизнь матери, бабушки, деда, пока тот был живой. Но атмосфера дома зачастую не совпадает с атмосферой улицы. А если ещё взять во внимание, что речь идёт о питерских или московских улицах – многое предстанет в самом грустном свете. Мегаполисы нашей планеты – приют сатанилища; были они останутся законодателями всевозможной моды, в том числе моды на губительную дурь, какую сегодня курит русская юность или в подворотнях вкалывает в вены. И что же из этого следует? Виновных надо искать на улице? Но это слишком расплывчато. А если в этом расплывчатом море попытаться найти одну каплю – самую главную? Если быть не только объективным, но и жёстким, то нужно признать: да, это он, Полынцев, виноват в случившемся. Он подарил своей дочери жизнь и в то же время – подарил ей смерть, как ни странно, как ни страшно это прозвучит. Он – отец трагедии, как тут ни крути. Именно дочери, а не сыну передался характер отца, его задатки, его разгорячённая кровь, толкавшая порой на безрассудство. Так что перекладывать вину – с больной головы на здоровую – это или трусость, или отчаянье, или то, что сам Полынцев определял как «интеллигентный идиотизм».
Раздумавшись, он выкурил две папиросы кряду и потом, когда вышел за дверь, нарвался на неприятный разговор со стюардессой. Эта «живая куколка» взялась его, как школьника, стыдить и отчитывать за курение в туалете. Полынцев мрачно слушал, стряхивая пепел, прилипший на одежду возле сердца – будто напрочь испепелённого. Затем наклонился – обдал «живую куколку» выхлопом дешёвых папирос.
– Дочка, – тихо признался, – горе у меня.
– Радость или горе, – бойко ответила «живая куколка», – а правила для всех у нас одни.
– Да что вы говорите? – Пассажир завёлся вполоборота. – Да был бы я какой-нибудь богатенький Буратино, так вы бы тут… И самолёт бы в Турцию угнали по щучьему велению, по моему хотению.
Стюардесса, не теряя спокойствия, возразила:
– Богатенькие на других самолётах летают.
– Ну, да, – проворчал он, – это на тех, которые пореже падают?
– Типун бы вам на язык! – «Куколка» нахмурилась. – Идите, садитесь на место.
– Сесть – это успеется, – пробормотал он, возвращаясь кресло. – Сначала я с этими козлами разберусь…
