Он закурил, почти не ощущая горькой сладости проклятых папирос. Зубами терзая бумажный мундштук, он отрешённо смотрел на догорающие отблески заката на куполах и шпилях Петропавловской крепости. Смотрел на воду с рёбрами тёмной мелкой ряби. Смотрел – и вспоминал загадочного Блока, тоже когда-то стоявшего, может быть, как раз у этих парапетов. Какая безнадёжность и великая тоска должна овладеть человеком, написавшим:
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века – Всё будет так, спасенья нет. Умрёшь – начнёшь опять с начала, И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала.
Аптека. Улица. Фонарь.
«Зачем я вообще сюда приехал? – Тревожно озираясь, он голову в плечи втянул. – Бессмысленный и тусклый свет…
Всё будет так, спасенья нет… Зачем? Уронить крокодиловы слёзы над могилой дочери? Но если она не нужна была тебе при жизни, так после смерти и подавно. Что лукавить? Зачем ты припёрся? Пощекотать свои нервы острым ощущением от воспоминаний? Или всё-таки надо сельским хозяйством заняться – с козлами разобраться? Надо, надо! А зачем же я здесь?..»
Двигаясь дальше, он порой в темноте руки растопыривал впереди себя, точно слепой, беспомощный. Кресты на соборах, мимо которых проходил Полынцев, напомнили о крестах кладбищенских.
«Интересно, где её похоронили? На новом каком-то, наверно. Не на Пискарёвском, конечно. Поехать бы туда сейчас, посидеть в тишине… – Он прошёл мимо какого-то дворца, похожего на Дворец бракосочетания. – Кажется, вот здесь мы поженились. А вон там разводились… – Он посмотрел куда-то в сторону чёрной громады моста, выгнувшего спину над Невой. – Здесь не только люди, но и мосты разводятся. Так мне сказал какой-то зубоскал, который в тот день тоже развод оформлял со своею сударушкой…»
Вдруг сердце жарко жахнуло в ребро – и он остановился, ещё не понимая, что к чему, но уже взволнованно покусывая ноготь. Он увидел парня с телекамерой и машинально следом направился – хотя это и не по пути. Фёдор Поликарлович, как сценарист, хотя и бывший, заинтересовался телекамерой и вскоре неподалёку обнаружил человека, который, судя по всему, был режиссёром.
В районе Зимнего дворца они застопорились.
– Давай вот это крупным планом! – приглушённо попросил режиссёр. – Издалека, а потом наезжай трансфокатором…
Присмотревшись, Полынцев стал читать большой рекламный щит, с которого криком кричали необыкновенные забавы Северной столицы: «Две ночи царских утех в окружении раскрепощённых девушек и придворных шутов подарят вам незабываемое погружение в эпоху услад Распутина. Специальный интерьер, постановочное шоу и подарки с барского плеча».
– Вот это ни хрена себе – услады, – пробормотал Полынцев, стараясь держаться в тени.
Раздался нежный стрёкот телекамеры.
– Снял? – нетерпеливо спросил седоволосый режиссёр.
Молодой оператор зачехлил объектив.
– Снял! Как шубу с барского плеча! – Ну, пошли, а то дождь начинается…
Целенаправленно двигаясь куда-то в сумерки, они через несколько минут расположились в кустах – неподалёку от приземистого павильона, зазывно сверкающего фейерверком электрических огоньков.
– Надо было всё-таки скрытую камеру взять, – загоревал оператор.
– Ничего, пока снимай отсюда, а попозже подойдём. Фёдор Поликарлович не сразу понял, что в таких павильонах, да и не только в таких, открыто и спокойно продают наркотики – под видом невинных благовоний или курительных смесей. Минут за пять – пока снимали этот сюжет – к павильону подошло немало разнокалиберной молодёжи: смазливые девчата и юнцы, прилично одетые, хорошо усвоившие пирсинг – серьги и кольца торчали из ушей, ноздрей, из верхних и нижних губ.
