Всполошившиеся автоматчики – три человека – из-за деревьев прибежали на выстрел.
– Кто? Что? Побег? – раздавались голоса, помноженные таёжным эхом. – Ты что, совсем уже? Дубьё! Нашёл развлекаловку!
Одинокий «развлекательный» выстрел, многократным эхом унесённый в студёные распадки, в душах заключённых породил смутное чувство тоски и тревоги; побег, он как локоть, близко, чёрт возьми, да не укусишь, хотя порой находятся отчаянно-зубастые.
К вечеру похолодало. Короткий зимний день зажмуривал серые свои, туманные глаза. Голубоватые тени растягивались на снегу. Терялись очертания заснеженных кустов, под которыми тёмным порохом порассыпаны семена – птицы днём натрусили. Стушевались контуры дальних деревьев, накрытых белыми папахами. И уже почти пропали в воздухе пунктиры колючей проволоки, словно бы кто-то снимал её на ночь – сматывал, скручивал в бухты, похожие на дикобразов или громадных ёжиков. Над лесоповалом затихали птицы. Белка пряталась в дупло. Трелёвочные тракторы заглохли, стальными мордами уткнувшись в кучи наваленных деревьев.
Солнце, похожее на колоссальную каплю золотисто-кровавой остывающей смолы, лениво съехало, сползло за горы, за кроны заснеженной тайги.
Благополучно помер ещё один проклятый каторжный денёк той новой жизни, которой поневоле жил теперь Полынцев Фёдор Поликарлович, с недавних пор больше известный как Папа Карлыч или просто Поликарлыч.
Нередко день его заканчивался посещением церкви – теперь это неудивительно; теперь во многих зонах имеются часовни и даже вполне приличные церкви, сработанные руками здешних мастеров, руками когда-то воровавшими или убивавшими.
Если время позволяет, Поликарлыч подолгу простаивает в тишине – рядом нет никого. Стоит, угрюмо смотрит на иконы. Шапку тискает в руках. И снова и снова в голове у него крутится фраза из Библии:
– «Мне отмщение, и аз воздам…» – бубнит он, опуская голову. – «На мне лежит отмщение, и оно придёт от меня…» – Вздыхая, Полынцев глядит на икону. – Разве не так проповедует Библия? Или я неправильно трактую церковно-славянские тексты? Чего молчишь? А-а-а! Нечего сказать? Ну, тогда я пошёл…
В бревенчатом затхлом бараке – согласно официальным законам – у Полынцева теперь имелось в наличии законное место, по размерам похожее на могилу: два квадратных метра на человека. Но кроме этих двух квадратов, находящихся в жилой зоне, была ещё другая, промышленная зона – большие и гулкие производственные помещения, наполненные громоздкими агрегатами для ремонта техники, для распиловки леса.
Поначалу номер 375/14 добросовестно вкалывал на лесоповале, на свежем воздухе, а позднее пальцы до костяшек обморозил; рукавицы где-то потерял, а стоять «руки в брюки, хрен в карман», как говорил бригадир, нельзя, не положено – тяжёлая работа распределялась на всю бригаду. Какое-то время Поликарлович провалялся в больничке, а по выходу узнал, что его место в бригаде уже забито.
Так он попал в промышленную зону. Попервоначалу даже огорчился – вдалеке от природы, от вольного воздуха, от пения птиц, которые всегда будили в нём светлые чувства и мысли. Но очень скоро скучная промышленная зона пришлась по душе – притерпелся. А через месяц-другой Полынцев даже полюбил промышленную зону, сам удивляясь этой угрюмой, звероподобной любви. Вот уж никогда бы не подумал он, что сможет проникнуться чувством – искренним, глубоким чувством – к мёртвому холодному железу. А вот поди ж ты – проникся. Электрическая ленточная пилорама стала для него чем-то вроде зазнобы, с которой у него были свидания при луне. (Подъём очень ранний, так что луна ещё стояла над промышленной зоной).
