– Старичок! – Его панибратски похлопывали по плечу. – Ты едешь на телеге. Отстал от жизни.
Он стряхивал руку с плеча.
– Это гребля с пляской, а не жизнь!
– За что боролись…
– Лично я за это не боролся.
– О, да, конечно. Ты предпочитаешь быть над схваткой. Так ведь?
– Да не совсем.
– Ну, так в чём же дело, старичок? Давай, подключайся процессу. У тебя и слог приличный, и фантазия бурлит.
– К процессу развала страны подключаться?
– Во! Ты опять за своё?
– Я – за своё. А вы так – за чужое. – Ты на что намекаешь?
– Да ладно, замнём.
– А тебе не кажется, что мы многие вопросы слишком долго заминали, затирали, задвигали в дальний угол? И не потому ли опухоль назрела и прорвалась? Мы делали вид, будто в нашей стране всё нормально, организм здоровый, а опухоль росла, распространяла метастазы. А мы всё: «да ладно, замнём, может быть, как-нибудь рассосётся…»
Что правда, то правда. Крыть было нечем, только разве что матом, который, увы, становился всё более и более нормативной лексикой; книги в ту пору, как заборы в стране, отличались заборной руганью.
– Это жизнь! А как ты хочешь? – говорили ему по поводу забористого слога. – Если тебе на голову упадёт кирпич, ты ведь не скажешь: «Я помню чудное мгновенье…» Ты скорее вспомнишь нечто другое: «в бабушку и в бога душу мать!» Разве не так? Только честно.
Разговоры такие происходили и в редакциях журналов, и на киностудиях, и в Доме актёра, куда он частенько захаживал, где выпивал, шатаясь между столиками и всё ещё надеясь – хотя уже и слабо – найти единомышленника, человека, способного помочь ему стать победителем в искусстве и в жизни.
Единомышленник, в конце концов, нашёлся, хотя и не совсем такой, который нужен. Таким единомышленником оказался энергичный, бодрый человек из Заполярья – молодой, но умудрённый опытом жизни, книгами.
– Позвольте пригласить вас к нам за столик? – деликатно спросил северянин.
– Позволяю! – Полынцев усмехнулся. – Так и быть…
Пришли за столик, сели у окна, за которым открывался городской пейзаж – первым снежком присыпанные тополя, граниты набережной.
– Что будете пить? – озаботился единомышленник.
– А всё, что горит.
Лицо северянина озарила золотая улыбка.
– Так, может быть, стаканчик керосину?
– С удовольствием! – Полынцев закинул ногу на ногу и поправил ворот застиранной рубахи. – А чем я, собственно, обязан?
– Видите ли… – Северянин замялся. – Фёдор… Как вас? Поликарпыч? Поликарлович? Интересное отчество. Я тут краем уха слышал вас, Фёдор Поликарлович, и мне, честно сказать, очень близка ваша позиция.
– О! Это уже интересно. – Полынцев прищурился, разглядывая собеседника. – А вы, простите, кто? Какая киностудия?
– Я из Норильска.
– Что-то не слышал про такую киностудию.
– Нет, я к искусству не имею отношения. – Северянин глазами окинул задымленное помещение Дома актёра. – Друг меня сюда привёл. Познакомить, так сказать, с бомондом.
– Ну, и как вам этот бомонд?
– Впечатляет, – сдержанно ответил северянин. – А где ваш друг?
– Да он… – Собеседник смущённо посмотрел в дальний угол. – Отдыхает где-то за кулисами.
– Ну, хорошо. Вернёмся к нашим бананам, – скаламбурил Полынцев, глядя на тарелку с фруктами. – Вам близка моя позиция. И – что?
– Есть предложение, Поликарлович. Вы как насчёт того, чтобы поработать на вечной мерзлоте? – В качестве мамонта?
Северянин опять озарился золотою улыбкой.
– В качестве редактора газеты.
