Дойдя до последней двери, Ермаков умилился: в советских плацкартах, оказывается, был голимый плагиат – с той стороны заперлись на замок, а здесь надпись «занято» появилась. Но сейчас дверь была открыта, и Костя шагнул в туалет.
Тот был самую малость комфортнее советского собрата, но только самую малость – умывальник с висящим вафельным полотенцем, чуть грязноватым, жестяной унитаз, вместо рулона туалетной бумаги имелась коробочка с нарезанными серенькими листами. Единственный недостаток – полная темнота, керосиновой лампы, как в коридоре, не имелось. И то правильно – надо горючку беречь…
Облегчившись, Ермаков пошел к противоположному торцу. Все то же самое – только вагон намного меньше, всего семь купе, в торцах по туалету, а вторая дверь открыта, свет лампы проем озаряет.
Костя заглянул – все как в служебном купе для проводников, только полка вверху лишняя – на ней под армейской шинелью кто-то спал, упершись в стенку голыми пятками. А вот сидевший внизу оказался натуральным воякой железнодорожных войск – на накинутой на плечи шинели черные погоны с молотками и тремя лычками сержанта, лицо одутлое, усталое, под полтину годами. Но дремал чутко – тут же очнулся и вскочил с диванчика. Лихо вытянулся во фрунт, даром что пожилой, и открыл было рот для рапорта…
– Т-с, – Ермаков приложил палец к губам, – пусть поспит, устал ведь…
– Так точно-с, господин ротмистр, устали-с, – тихим голосом согласился сержант.
– Как звать-то тебя по батюшке? – участливо спросил Костя, завязывая короткое знакомство с дальним прицелом. По въевшейся привычке к службе он прекрасно знал, что вот такие матерые вояки – бесценный кладезь информации, любой офицер удавится, и надо только уметь их раскрутить. А Ермаков умел, и ситуация позволяла – разговору по душам никто не помешает.
Но удивился ответной реакции железнодорожника – тот окончательно растерялся, стал теребить пальцами шинель, однако вскоре собрался.
– Трофимом Платоновичем зовут, господин ротмис…
– Оставь чин, вне службы у меня имя-отчество есть – Константин Иванович. Так и зови. А есть ли кипяточек у тебя, Трофим Платонович?
– Затопил титан, ваш бродь, Константин Иванович, через четверть часа водичка подоспеет, простите великодушно-с.
– Да что я, не понимаю, что ли, скоро только кошки родят, и то им время нужно, – небрежно бросил Ермаков и снова удивился реакции солдата – ясно выраженный страх на лице сменило сильное недоумение.
«Ага! Тут ты, Константин Иванович, повел себя совершенным антиподом с Арчеговым. Тот, видать, этого мужика за какую-то провинность повесить собирался или ритуально расстрелять», – мысленно рассмеялся Ермаков и решил снять напряжение, вытащив из кармана галифе прихваченную с собой пачку папирос.
– Закури мои, Трофим Платонович, и зла не держи, – на всякий случай добавил в голосе просительных ноток. И похвалил себя за догадку – сержант облегченно вздохнул, заскорузлыми пальцами вытащил из коробки папироску и, поймав вопросительный взгляд офицера, тут же вытащил «катюшу». Как тут называлась зажигалка, сделанная из обычной гильзы, Ермаков не знал, но в его время называли их ласковым именем реактивного миномета времен Великой Отечественной. Щелкнув кресалом, протянул офицеру маленький симпатичный язычок пламени.
Закурив, дружно пыхнули дымком, но стояли молча. Ермаков углубился в свои мысли о жизни, а сержант боялся побеспокоить молчание, как он уже на своей шкуре узнал, скорого на расправу ротмистра.
